От составителя
100 стихотворений – это мало, чтобы дать самое общее представление о легенде - уральском поэтическом ренессансе, отражённом в 4 антологиях, специальной энциклопедии, необозримом множестве книг и публикаций.
100 стихотворений – это единственно возможный баланс, который можно удержать между тем, что ты любишь сам и знаешь наизусть, и тем, что может быть прочитано другим без досады на объём.
100 стихотворений 27 уральских поэтов – только начало путешествия, которое каждый, открывший эту «волшебную сотню», будет совершать всю дальнейшую жизнь.
Редактор-составитель подборки С.В. Ивкин
1962
Решетов Алексей - Я помню
1969
Решетов Алексей - Опущу усталую главу
1977-81
Санников Андрей - Пойду
до 1981
Решетов Алексей - Мне надоело
1983
Тягунов Роман - В библиотеке имени меня
1986
Застырец Аркадий - Нафталин
1987
Санников Андрей - Вот дюймовые доски тоски
1988
Туренко Евгений - Жасмин
1992
Туренко Евгений - Продолжение памяти
1993
Тхоржевская Виталина - Политехнический романс
1995
Кальпиди Виталий - Он не ревнует а тебя влечет
1965
Решетов Алексей - Я знал человека
1970
Решетов Алексей - Чтоб обращаться к миру
1977-81
Санников Андрей - Шёл по улице
до 1981
Решетов Алексей - Полкан
1985
Санников Андрей - Разбитые дивизии дождей
1986
Санников Андрей - Тревога
1987
Санников Андрей - По всем мастерским
1989
Санников Андрей - Ладони медленного ветра
1993
Туренко Евгений - Остров
1994
Дрожащих Владислав - Секрет изготовленья твёрдых рек
1995
Кондрашов Дмитрий - Мы тонем
1966
Решетов Алексей - В эту ночь
1974
Решетов Алексей - Поздняя оcень
1980
Кондрашов Дмитрий - Вокзалы переполнены
1983
Кальпиди Виталий - Где-то ниггер
1986
Мокша Сандро - Закрутились роковые мотогонки
до 1986
Мокша Сандро - Сад
1987
Санников Андрей - Тёплые деревья моих костей
1990
Санников Андрей - Седые дни
1993
Тягунов Роман - Россия - родина слонов
1994
Кальпиди Виталий - О Сад
1995
Тхоржевская Виталина - Морская пехота
1962
Решетов Алексей
Я помню
Я помню: с тихою улыбкой
Скрипач, что на войне ослеп,
Водил смычком над тёмной скрипкой,
Как будто резал чёрный хлеб…
1965
Решетов Алексей
Я знал человека
Я знал человека. О нем,
Должно быть, вы слышали прежде:
Он в свой непостроенный дом
Входил в непошитой одежде.
Садился поближе к огню
В несуществовавшем камине
И ласково гладил жену,
Хотя ее нету в помине.
И в этой нелегкой судьбе
В особенно горькие миги
Искал утешенья себе
В никем не написанной книге.
1966
Решетов Алексей
В эту ночь
В эту ночь я стакан за стаканом,
По тебе, моя радость, скорбя,
Пью за то, чтобы стать великаном,
Чтоб один только шаг – до тебя.
Чтобы ты на плечо мне взбежала
И, полна ослепительных дум,
У соленого глаза лежала
И волос моих слушала шум.
1969
Решетов Алексей
Опущу усталую главу
Опущу усталую главу:
Поздно для хорошего поэта
Я узрел подземную траву
И потоки косвенного света.
То, что рядом, — надоело брать,
Что подальше — всё никак не трону,
Только глажу новую тетрадь —
Белую, голодную ворону.
1970
Решетов Алексей
Чтоб обращаться к миру
Чтоб обращаться к миру,
Паче того – к богам,
Нужно хотя бы лиру,
Ежели не орган.
Ты же от всех в сторонке,
Радуясь и грустя,
Песенки на гребенке
Складывал, как дитя.
1974
Решетов Алексей
Поздняя оcень
Поздняя осень. Дождливо. Темно.
Только волшебный горшочек герани
Радует нас сквозь чужое окно,
Всё остальное –– терзает и ранит.
Солнце всё дальше от знака Весов.
Вялые воды струятся всё тише.
Вниз головой, как летучие мыши,
Спят отражения черных лесов.
1977-81
Санников Андрей
Пойду
Пойду, войду
в эту комнату.
Вытягивая вперед руки,
войду в темноте в каждый угол.
И в дальнем
наткнусь на этажерку мирозданья
1977-81
Санников Андрей
Шёл по улице
Шел по улице, тер ладонью лицо и говорил «ладно-ладно,
это же бред, бред какой-то, бред!..»
Пришел домой, лег на пол.
Ему в плечо свесилась лампа
на кривом шнуре.
Встал, подошел к шкафу, открыл дверку,
на внутренней стороне которой было зеркало.
Они с зеркалом положили друг другу на плечи головы
и стояли и плакали так долго-долго
1980
Кондрашов Дмитрий
Вокзалы переполнены
Вокзалы переполнены. Людской
поток ни тут, ни там не ограничен.
Я думаю (не я один такой):
«Как хорошо на этом свете нищим!»
«Носильщики у Вас не примут кладь:
Вы едете туда, где — Благодать!»
Таможенники вымерли давно,
а, может быть, сидят в других конторах.
Проводники играют в домино:
и ты, Харон, и ты, любезный Норах.
«Да так и вечность можно скоротать!
Что может статься, если — Благодать?»
Лишь бабочка, летящая на свет,
не выбирает: этот ли, не этот?
Живу, как жил, сводя себя на нет.
Что тоже, разумеется, не метод.
«Ни тут, ни там — нигде не Благодать.
Ах, некому и жалобу подать!...»
_________
Я думаю (надеюсь, что неправ),
что человек лишен последних прав,
что люди, в большинстве своем, — рабы
среды, секунды, собственной судьбы,
хоть уверяю, что живут свободно.
Ступай себе, мгновенье, ты бесплодно.
до 1981
Решетов Алексей
Мне надоело
Мне надоело пить и есть,
Писать стихи, читать романы.
Я только помню - где-то есть
Убогий домик деревянный.
Ты там, любимая, жила.
Потом уехала куда-то.
Любовь случайная прошла,
Иль Божья воля виновата?
до 1981
Решетов Алексей
Полкан
Я никогда не забуду Полкана.
Я его в булочной встретил впервые.
Он не просил, лишь глядел на прилавок,
Словно дитя на цветы, на игрушки.
– Как поживаешь? – спросил я однажды.
Он мне ответил:
– Живу помаленьку,
Не утопила в ведре поломойка,
И живодер не отправил на мыло.
Я не кончал специальную школу,
Не обучался хорошим манерам,
Но никогда не терзал я зайчишек,
Не разрывал пополам перепелок.
– Ну, до свиданья! – сказал я Полкану, –
Вот тебе вкусный сухарик, приятель.
Он проглотил его в ту же минуту:
– Вкусный сухарик! Большое спасибо!
1983
Кальпиди Виталий
Где-то ниггер
Где-то ниггер в Гарлеме лежит. Здесь лежит баранаульская пашня.
Ниггер песню бубнит. Пашня петь не умеет - лежит
и кривой бороздой за версту улыбается страшно,
и натёк в борозду плодородия пенистый жир.
Он опять подтвердит постулаты районных ботаник, -
и студенты, как битых фазанов, потащат турнепс
за тугую ботву. После выпадет снег и растает,
я на поле приду по весне и скажу наконец:
«Где-то ниггер в Гарлеме лежит, как лежит барнаульская пашня».
Я на пашне стою, расступись, говорю, расступись,
сволоки меня, к чёртовой матери, к тем, бесшабашным,
что какое столетье, какое столетье спускаются вниз.
Девять дён я для них буду пахнуть весной сырокожей,
надышавшись землёй, стану тучен, тяжёл и ленив -
не подымешь меня, и своей погребальною рожей
я медузу Горгону сумею свободно пленить.
Ладно, будет болтать. Раступись, говорю, и на этом
я закончу рассказ, и в грунтовые воды войду,
и до центра земли доплыву ещё в этом годе,
где закрою глаза, ибо слишком достаточно света.
Темнота не жена, но, возможно, подруга поэта.
1983
Тягунов Роман
В библиотеке имени меня
В библиотеке имени меня
Несовершенство прогибает доски.
Кариатиды города Свердловска
Свободным членом делают наброски
На злобу дня: по улицам Свердловска
Гомер ведет Троянского коня
В библиотеку имени меня.
В библиотеку имени меня
Записывают только сумасшедших.
Они горды своим несовершенством:
Читая снизу вверх и против шерсти,
Жгут мои книги, греясь у огня
Библиотеки имени меня.
Библиотека имени Тебя
Стоит внутри моей библиотеки.
Здесь выступают правильные греки:
Круги, квадраты, алефы, омеги
Внутри себя вычерчивают греки
И за руки ведут своих ребят
В библиотеку имени Тебя…
Внутри коня горят библиотеки!
1985
Санников Андрей
Разбитые дивизии дождей
Разбитые дивизии дождей
отходят через город весь июль.
И животы торчат у тополей.
Дожди отходят на восток и юг.
Среди дождей и ты. Ты слеп. Ты дождь.
И в толпах тополей стоит она.
Ты слеп. Тебя ведут. И ты идёшь.
Кругом войным-война. Войным-война.
1986
Мокша Сандро
Закрутились роковые мотогонки
Закрутились роковые мотогонки.
На могилах затаился махаон.
Размножались моногамные монголки.
Многоженец отравился молоком.
Самогонщик замотался на Таганке,
подстригают под Котовского кого.
На параде набирают скорость танки.
Продают в таблетках пиво - ничего!
На какой картинке площадь инфракрасная?
На какой пластинке песенка иранская?
На каком бульваре лесенка одесская?
На каком спецжире варят мыло детское?
В парфюмерию заглянет алкоголик,
встанет первым в очередь за одеколоном.
На него ещё не выдают талоны,
как не вышел до сих пор в стране сухой закон.
На последний круг пошёл бомбардировщик.
Мчал в карете грозовой Бурбон.
Дождь начался, угощались влагой рощи.
В вышине кружился шарик голубой.
На смазливых фотках мы такие разные.
Говорить бесцветным голосом горазды.
И маманиной помадой волосы намазаны.
И пути на дачи агафуровские не заказаны...
Коротились закрутые готомонки.
Из лампады, скалясь, падали лимонки.
Под столом стрелялся парень комсоломский.
Из простой посудинки аптечной
вылил в речку сердца чистый кардамон.
1986
Застырец Аркадий
Нафталин
Табарен говорил: "Нафталин - это шар;
в глубине сундука ядовит он и светел"
Со слезами во рту Франсуа возражал:
"Нафталин это Бог, нафталин это ветер!"
Не полуночный шаг и беспечный ночлег,
Не настой водяной на серебряных ложках,
Не больной, не апрельский, не сумрачный снег
За булыжной стеной на садовых дорожках.
Табарен говорил: "Нафталин - это смерть;
погостил и пропал, и никто не заметил"
Франсуа закричал Табарену: "Не сметь!
Нафталин это Бог, нафталин это ветер!".
Не стеклянный озноб и размеренный бред,
Не передника в красный горошек тряпица,
Не удара, не крови, не судорог след,
Что в песке оставляет подбитая птица.
Табарен говорил "Нафталин это ложь;
он глаза затуманит и голову вскружит".
Франсуа прошептал "Ты меня не поймешь,
Ты меня не осилишь, тем хуже, тем хуже..."
Не железный венок и означенный звук,
Не горланящий, ночи не помнящий петел,
Не жестокий, не твой, не отрекшийся друг.
Нафталин - это Бог, нафталин - это ветер!
1986
Санников Андрей
Тревога
Тревога - это белый гвоздь любви,
который заколачивают в сердце.
Дыхание, проваливаясь сверху,
теряет очертания свои.
Любовь неназываемо страшна.
Она как будто - облучённый город.
И пахнет йодом порванное горло.
И речь мучительна и не слышна.
до 1986
Мокша Сандро
Сад
Сад
сюда соловьи спешат
сесть на сирень и солировать
сядь сам на скамейку иль стул
посреди садовой аллеи и слушай
смотри столы стоят сдвинутые
а за ними свадьба в разгаре
пища для ума чувства и глаз
пир душе с роскошью красок
какие яства здесь однако птица
окорока рыба раки рагу
крабы и брага игристая
много добра - бери - не хочу
в сад соловьиный залечу
на закате трудного дня
от забот беготни отдыхая
за собою ворох стихов увлекая
и за это всё
чистым золотом песни
вам лохматым плачу
дамам полусвета и мужикам
хамам несусветным
я Мокша и полон
чудесных нелепиц мой шкаф
пожелал весь заключённый
там скарб в голове поэтической
изолировать от нескромного взора
скабрёзного вздора и дурацких
чьих-либо слов
потому что в душе моей сад
расцветает а значит весна
и будет дальше звенеть новая жизнь
1987
Санников Андрей
Вот дюймовые доски тоски
Вот дюймовые доски тоски.
Их всего три-четыре доски,
но весь внешний пейзаж заколочен.
Надо втягивать внутрь свой взор,
а вытягивать, как до сих пор -
нет возможности дальше и дольше.
И в глазах прорастут пятаки.
Земляное теченье реки
и подземные эти деревни.
Может быть, после смерти пойму
я смертельную эту страну?
Только я в это тоже не верю.
Это позже. Пока что - жилось.
Я в закрытый свой вышел Свердловск
и, вдыхая болезненный воздух,
пересёк его за три часа.
Это было второго числа,
в марте месяце, после морозов.
1987
Санников Андрей
По всем мастерским
По всем мастерским, где художники пухнут в грязи,
как дети от голода, если у взрослых есть войны -
дай руку! - и я поведу тебя. Только гляди:
я предупреждал тебя. Предупреждал тебя. Помни.
По всем городам, где катается каменный шар,
ломая дома, обдирая железо до крови -
нет, не закрывай глаза - я тебя предупреждал.
Я предупреждал тебя, предупреждал тебя - помни.
По рельсам нагретым, внутри поездов,
везущих тротил и дешёвое тёплое мясо -
мы будем идти, ощутимые, как длинный вздох.
Не бойся, ведь я тебя за руку взял, не пугайся.
По этой стране, мимо белых поленниц зимы,
по этой земле, по золе, пересыпанной снегом,
мы будем идти и идти, невредимы, одни,
под этим, начавшимся как бы неявно - гляди -
молочным, обильным и всё заливающим светом.
1987
Санников Андрей
Тёплые деревья моих костей
Тёплые деревья моих костей…
Как они ночами во мне растут!
Утро пластилиновых голубей –
белых или помнящих темноту.
Яблочный мой день. Ветер. Города.
Мой песчаный вечер. Слои слюды.
Хорошо, что медленны холода,
нежные и страшные, как сады.
1988
Туренко Евгений
Жасмин
Есть такая дыра – называется городом N.
Правда, в частности вечного безотносителен он –
только тихо и грязно, да очередь пасмурных стен.
А нагрянет правитель, и мат улетает вдогон.
И полвека мелькнёт, проползёт пятилетка потом,
понедельник потянется на перерыв на обед,
и старинная церковка вкратце сгорит над холмом
и пожарно погаснет, и мучит лишь то, чего нет.
Ну, а в тёмных подвалах изыски – на все языки,
и исходит в невнятицу голос, и страшно – давно,
и ломаются школьницы, чтоб не свихнуться с тоски,
а кто прав, тот виновник и есть, а смешное – смешно…
Это город Беспамятенск, Лжевск или, скажем, Незнань,
но неважно. Так плачут – бывает – во тьме и навзрыд,
но – ни бе и ни ме… тем не бе и не менее, глянь –
как прелестен жасмин, и никто ему не запретит.
1989
Санников Андрей
Ладони медленного ветра
Ладони медленного ветра
ложатся на плечи мои.
Он говорит мне об ответах,
он говорит о том, что мы
увидим длительное время
сквозь травянистые поля,
сквозь остывающие реки,
он говорит мне, что земля
зерниста и полупрозрачна,
а воздух порист, бел, как мел.
Латунные простые злаки
стоят в сиреневой золе.
Он говорил со мной и плакал.
Он говорил, а я незряче
и молча на него глядел.
1990
Санников Андрей
Седые дни
Седые дни. Экзема января.
Нет стекол — в рамы вклеена бумага:
от летописи до календаря,
от Рюрика до крейсера "Варяга"
с привычным ощущением вины
события сбываются привычно.
Перебираю лествицу страны,
перевираю сны косноязычно.
Все совпадает намертво, когда
подсолнечна парча, крылаты плечи,
легка, светла, серебряна вода,
но только мне от этого не легче.
Пусти меня, измучившийся звук,
листва латыни, лето славянщизны.
Кто мне закрыл глаза ладонью вдруг —
я угадал. Но это стоит жизни.
Поэзия. Экзема января.
Эпилептический припадок птичий.
Слепой, с самим собою говоря,
иглой в оконную бумагу тычет.
1992
Туренко Евгений
Продолжение памяти
Продолжение памяти. Стансы
Колыбельную лодку волною качнёт,
свет стемнеет, и дождик просыплется свыше,
отдалённая женщина песню споёт,
станет тихо давно, только я не услышу.
И в расхожей дали, в недокуренном сне,
измельчает до смеха дневная потреба,
и Отчизна привидится странной стране,
как январская радуга местного неба.
Безучастные гости скорбят за столом,
не печаль - ни тебе, ни тому, ни другому,
и сластит утешение в доме твоём,
и молчишь, словно слёзы лия по живому.
Пенелопа плела изумительный бред,
и, наверно, ничем ничего не измерить.
Не печалься, мой ангел, о том, кого нет,
потому что он здесь, только трудно поверить.
Светокопия голоса. Сколок земли.
Умозрительной веры дверная прореха.
И безвыходно эхо немеет внутри,
и потеряна память, как Чердыни эхо.
Есть такая забота - как нянчить ключи,
чтобы в срубе на выдохе булькнула бездна.
Где воскрес твой игрушечный гений? - молчи -
выпендрёжник, сим-сим, Мандельштам... Неизвестно.
Сладострастна вина, расточительный страх,
состраданья равны синема, и фальшивы,
как залётные птицы, в пустых рукавах
инвалида победы ненашего Шивы.
И неточная малость понятна почти,
и, засохнув, вода станет тоньше бумаги,
и протрётся родимая - строф не свести,
если губы попросят попить бедолаге.
И мерещится время, но миг погодя, -
никудышному Вейлю всегдашнего вида
в перламутровой линзе другого дождя,
как в затравленном взгляде жены Неэвклида.
Там указ пролетит, а тут слово умрёт.
Вот суглинок, вот хлеб и запойное горе.
Уточняется зет, а никто не идёт,
и не стронуть того и сего априори.
Только бедная буква припишет ау,
утаясь препинаний извета и тлена.
И дыхание вздрогнет в табачном дыму,
плоскодонную зыбку качнув отдаленно.
1993
Туренко Евгений
Остров
Остров. Страсти по Иосифу
Море твоё округло, как изображение дня.
Скоро повянет бумага в численнике столетья,
утро начертит набело контуры корабля,
канувшего сюда в ночь со вчера на третье –
сказано: мартобря, единственное, что прощай
пишется про себя, и десятичнее дроби
крайность, а не доплыть, как будто за этим Рай,
может быть, как у Христа за пазухой (в смысле рёбер).
Солнце взойдёт – Улисс в раскосую даль глядит,
словно бы к пустоте живьём пригвоздили стёкла.
Слаще сего «Беломора» веяния аонид,
а не дотронешься, и отраженье намокло.
Или – зачем спрямлять несмешную связь
между античных пней и бутафорскою плахой,
или – скажи, пожалеешь себя, научась
честную радость платить за неумение плакать?
Вот и аукнулись завтра забавы твои:
берег не перервать, и не страшно всуе.
Возраст – тот же отрывок из подводной земли,
некий пробел, судя по времени – судя
по ощущению: эхом картавит до новых эр
влаги слепой плоскодонная погремушка.
А ежели спросят – как звали? – скажи: Гомер.
Имя красивое то есть, а не потому, что…
1993
Тягунов Роман
Россия - родина слонов
Россия - родина слонов,
Велосипедов, бумерангов...
В любой стране иного ранга
Не мог родиться Иванов.
Россия в поисках врага:
Привычка выросла в обычай.
Почуя лёгкую добычу -
Зверь опустил к земле рога.
Россия! Родина!.. слонов,
велосипедов, водорода...
Что ни любовь - любовь до гроба.
Что ни поэт - то Тягунов.
1993
Тхоржевская Виталина
Политехнический романс
На площади гвоздями фонарей
Прибит трамвай. В вагонах погорельцы
За упокой диванов и дверей
Перебирают каменные пальцы.
Я не в долгу у Родины моей.
Но, кажется, уже не отогреться.
Прости меня - и всё-таки убей! -
Мы все сгорим в костре иллюминаций.
Иди не в масть! - Я всё приму, как месть,
Как должную судьбу во тьме трамвая.
Прости меня - и всё-таки повесь,
Поправив чёлку чётного конвоя.
И в сизый снег, в пустые фонари
Ещё один трамвай войдёт, зевая -
Я всё прощу - и всё-таки умри,
Разбив судьбу о поле ветровое!
1994
Дрожащих Владислав
Секрет изготовленья твёрдых рек
Секрет изготовленья твёрдых рек
утерян мной в последнем поколенье
замшелых лун, чей пресловутый бег
застал меня в последнем из мгновений.
Замшелый бег за тем меня засёк,
что невозможно к веку не прижаться,
и не прижиться, и не погружаться
в постыдный век, кипящий, как песок.
Под коркой - Стикс, и вскормлен льдом разбег.
Как любит вождь, поведать невозможно.
Но в тень сойди: как страшен имярек,
он помнит всё, беззлобно и безбожно.
Кто примерял подков железный взмах,
в размеренность минут льняных по-детски тычась;
по-чердынски велик, по-пермски - огнедышащ,
то конской, а то волчьей мордой - в пах.
Повсюду брань и бег затвердевает;
и невозможно жить и в паузе - дышать;
и в паузе - любить; и в паузе рыдает
душа кипящая, чтоб паузу держать.
Примеривая бег поверх коньков,
и бег, и лязг, я только льда избранник.
И я боюсь ресницами поранить
просторный лязг и страх без берегов.
И я боюсь, мой нежный человек:
светлее севера, счастливее удачи,
и нежных слов, и зимних рек
секрет изготовления утрачен.
Прорублена купель. Примят голубкой снег.
И смерть на бугорке съезжает на салазках.
И догорает узкогрудый век.
И робок имярек, и лязг излязган.
1994
Кальпиди Виталий
О Сад
О, хорошо в саду моих
возвышенных обид
на этот мир, что на двоих
таинственно накрыт,
сесть в одиночку и цедить
смородиновый чай
и за полёвками следить
повымершими, чай.
Сад изумительных обид,
печаловый мой сад,
жуками жуткими набит
и осами усат,
а паутина на траве
сладка и солона:
она внутри и даже вне -
как девственниц слюна.
Сухой травы мемориал -
обида на закат,
что он внезапно умирал
сто тысяч раз подряд.
Обида за любовь и за
отсутствие любви -
росы внезрачная слеза,
что выпукла в пыли.
О, в честь Бараташвили Н.
синеет соль небес,
и поднимается с колен
на них упавший лес.
На клумбе мусора трещит
свекольная ботва,
там кормится пернатый жид
и прочая братва.
А в километре надо мной
есть спальня для стрижей -
намёк обиды, что страной
пренебрегли моей...
Обида на тебя, дружок,
на дочь, на мать, на смерть,
чей умозрительный кружок
не завершён на треть -
всего лишь шурканье ресниц,
не слышимое нам,
и разве что ещё синиц
шептанье по утрам,
что умираем, чтобы стать
прекраснее, когда
вернёмся снова умирать,
не ведая стыда
за возвращенье в этот сад,
где будем ввечеру,
следить, как нимбы ангелят
вращают мошкару.
О, сад - обида и тоска,
обида и тоска -
построен на сухом песке
из влажного песка...
1995
Кальпиди Виталий
Он не ревнует а тебя влечет
Он не ревнует, а тебя влечет
в любое плаванье накопленная влага:
о хрупкая китайская бумага,
о муравьиный мед.
Мужчина - это женщина, когда
она перестает любить мужчину -
ты расшифруешь эту чертовщину,
пока течет недлинная вода?
Он женщина, он ощущает грудь
и раздвигает медленные ноги,
ты в тот момент нагнулась на пороге
на босоножке пряжку застегнуть.
Вы то, что превращается в себя:
безумие делить на половины
движение уже невинной глины
в хрустящем полотне огня.
Ты плаваешь в мужчине, он плывет
в тебе одной, и, зарываясь в воду,
вы всё до капли возвратите роду,
пока он вас из двух сосудов пьет.
Мужчина существует только там,
где женщина научена мужчиной
не быть одно мгновение, - причины
иные нынче нам не по зубам.
Я говорю: ты отплываешь плыть,
а он за локоть укусил разлуку,
вам вброд не перейти такую муку,
которой, может быть, не может быть.
Попробуй сделать осень из седых
волос, тобою найденных в комоде,
во-первых: это нравится природе,
и вы умрете - это во-вторых...
Останется не зрение, а слух
и подземельной музыки круженье,
когда с земли исчезнет отраженье,
что было вам дано одно на двух.
О, воробья смешное молоко,
о, сахарин на крыльях махаона,
о, ваша тень, когда во время оно
вы в кислороде плавились легко.
Все наново начнется через сто
осыпанных ресниц большого неба,
и вы, начало будущего хлеба,
с нуля произнесете фразу: "О,
оставь меня, безгубая Лилит,
возьми обратно пенис и вагину
и отпусти меня в слепую глину,
где я живу, а глина сладка спит".
1995
Кондрашов Дмитрий
Мы тонем
Мы тонем, то ес-
ть мы идем ко дну;
точней, на дно. Ис-
тория страну
лишила состра-
дания. Весьма
всё было просто:
Дания — тюрьма;
плыла Офели-
я под птичий гам...
Ее отпели,
а грядущий Гам-
(лет эдак через
двести, даже сто)
лет вообще рис-
кует, как Никто.
«...никто-никто не-
даст нам избавле-
нья...» Мы утоне-
м, даже на земле.
Не все ль равно, ку-
да и как нам плыть?
Мне, одиноку,
никогда не быть.
1995
Тхоржевская Виталина
Морская пехота
Морская пехота идёт в наступленье на берег
ты знаешь потери но ты не считаешь потери
внутри твоих писем никто расстоянье не мерил
ведь ты не считашь пространство достойным доверья
Здесь круглые ночи твои треугольные письма
несут почтальоны как жёлтого дерева листья
как хочется плакать (мне хочется плакать и верить)
морская пехота идёт в наступленье на берег
У берега моря задумчиво трое незрячих
то вскроют конверты то снова под веки запрячут
их жёлтые лица их пальцы сплошные химеры
морская пехота идёт в наступленье на берег
и что же мне делать чтоб сны не приснились обратно
улыбка у моря пространство как мёртвая хватка
как мёртвая чайка кричит кто-то умер от горя
морская пехота идёт в наступленье на море
оскалив каменья иди и неси в сердцевине
морские растенья и раковин гнутые спины
тоску моряков занасённые илом конверты
морская пехота штурмует последние метры
солёной воды здесь воронкою скручено море
уходим туда где с тоскою и разумом в споре
ты пишешь не мне где мерцают прожжённые титры
морская пехота штурмует последние метры
x