Редактор-составитель подборки С.В. Ивкин
1711-1765
Ломоносов Михаил Васильевич
1796-1844
Мятлев Иван Петрович
1803-1873
Тютчев Фёдор Иванович
1855-1909
Анненский Иннокентий Фёдорович
1877-1932
Волошин Максимилиан Александрович
1886-1921
Гумилёв Николай Степанович
1889-1966
Ахматова Анна Андреевна
1892-1941
Цветаева Марина Ивановна
1896-1969
Божнев Борис Борисович
1899-1977
Набоков Владимир Владимирович
1903-1958
Заболоцкий Николай Алексеевич
1743-1816
Державин Гаврила Романович
1799-1837
Пушкин Александр Сергеевич
1814-1841
Лермонтов Михаил Юрьевич
1873-1924
Брюсов Валерий Яковлевич
1880-1921
Блок Александр Александрович
1886-1939
Ходасевич Владислав Фелицианович
1890-1960
Пастернак Борис Леонидович
1894-1958
Иванов Георгий Владимирович
1898-1937
Олейников Николай Макарович
1900-1953
Кочетков Александр Сергеевич
1904-1941
Введенский Александр Иванович
1793-1863
Батеньков Гавриил Степанович
1800-1844
Боратынский Евгений Абрамович
1820-1892
Фет Афанасий Афанасьевич
1877-1901
Коневской (Ореус) Иван Иванович
1885-1922
Хлебников Велимир
1887-1941
Северянин Игорь Васильевич
1891-1938
Мандельштам Осип Эмильевич
1895-1925
Есенин Сергей Александрович
1899-1932
Вагинов Константин Константинович
1901-1957
Луговской Владимир Александрович
1905-1942
Хармс Даниил Иванович
1711-1765
Ломоносов Михаил Васильевич
Вечернее размышление о Божием Величестве при случае великого северного сияния
Лице свое скрывает день,
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы черна тень,
Лучи от нас склонились прочь.
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкий прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен!
Уста премудрых нам гласят:
«Там разных множество светов,
Несчетны солнца там горят,
Пароды там и круг веков;
Для общей славы божества
Там равна сила естества».
Но где ж, натура, твой закон?
С полночных стран встает заря!
Не солнце ль ставит там свой трон?
Не льдисты ль мещут огнь моря?
Се хладный пламень нас покрыл!
Се в ночь на землю день вступил!
О вы, которых быстрый зрак
Пронзает в книгу вечных прав,
Которым малый вещи знак
Являет естества устав,
Вам путь известен всех планет;
Скажите, что нас так мятет?
Что зыблет ясный ночью луч?
Что тонкий пламень в твердь разит?
Как молния без грозных туч
Стремится от земли в зенит?
Как может быть, чтоб мерзлый пар
Среди зимы рождал пожар?
Там спорит жирна мгла с водой;
Иль солнечны лучи блестят,
Склонясь сквозь воздух к нам густой;
Иль тучных гор верьхи горят;
Иль в море дуть престал зефир,
И гладки волны бьют в ефир.
Сомнений полон ваш ответ
О том, что окрест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд?
Несведом тварей вам конец?
Скажите ж, коль велик Творец?
1743
1743-1816
Державин Гаврила Романович
Бог
О ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех лицах божества!
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем — Бог!
Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет
Хотя и мог бы ум высокий, —
Тебе числа и меры нет!
Не могут духи просвещенны,
От света твоего рожденны,
Исследовать судеб твоих:
Лишь мысль к тебе взнестись дерзает, —
В твоем величьи исчезает,
Как в вечности прошедший миг.
Хаоса бытность довременну
Из бездн ты вечности воззвал,
А вечность, прежде век рожденну,
В себе самом ты основал:
Себя собою составляя,
Собою из себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек.
Создавый всё единым словом,
В твореньи простираясь новом,
Ты был, ты есть, ты будешь ввек!
Ты цепь существ в себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от тебя родятся;
Как в мразный, ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют, —
Так звезды в безднах под тобой.
Светил возжженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры —
Перед тобой — как нощь пред днем.
Как капля в море опущенна,
Вся твердь перед тобой сия.
Но что мной зримая вселенна?
И что перед тобою я?
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, — и то,
Когда дерзну сравнить с тобою,
Лишь будет точкою одною:
А я перед тобой — ничто.
Ничто! — Но ты во мне сияешь
Величеством твоих доброт;
Во мне себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! — Но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь — конечно есть и ты!
Ты есть! — Природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есть — и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где начал тварей ты телесных,
Где кончил ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? — безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Твое созданье я, создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ податель,
Душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! в бессмертие твое.
Неизъяснимый, непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображении бессильны
И тени начертать твоей;
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.
1780—1784
1793-1863
Батеньков Гавриил Степанович
Узник
Не знаю, сколько долгих лет
Провёл в гробу моей темницы...
Был гордый дух вольнее птицы,
Стремящей в небо свой полет.
Вчера, в четверг,
Мой ум померк,
Я к горлу гвоздь приставил ржавый.
Творец мольбы мои отверг -
Вершись же смело, пир кровавый!
Не довелось:
Земная ось
Качнулась с силою чрезмерной.
Всё затряслось,
И выпал гвоздь
Из длани слабой и неверной.
Качаюсь в каменном мешке -
Дитя в уютной колыбели...
Смеюсь в неистовом весельи
И плачу в горестной тоске.
Час предрассветный. На исходе
Угарной ночи кошемар.
Нет, не погас душевный жар
Во мне, несчастном сумасброде!
Стихами пухнет голова,
Я отыскал свой гвоздь любимый
И на стене неумолимой
Пишу заветные слова:
«И слёз и радости свидетель,
Тяжёлый камень на пути,
Мой гроб и колыбель, прости:
Я слышу скрып могильных петель».
Но нет же, нет!
К чему сей бред?
Ещё мне жить, дождаться воли!
Десятки лет
И сотни бед
Мне суждены в земной юдоли...
Небес лазурь
Душевных бурь
Тщета затмила в день весенний.
Чела высокого не хмурь,
Мой падший гений!..
Падший гений...
Светлеет небо над Невой,
Авроры луч зажёгся алый,
А где-то в камере глухой
Томится узник одичалый.
1820 - 1840-е годы
1796-1844
Мятлев Иван Петрович
Розы
Как хороши, как свежи были розы
В моем саду! Как взор прельщали мой!
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой!
Как я берег, как я лелеял младость
Моих цветов заветных, дорогих;
Казалось мне, в них расцветала радость,
Казалось мне, любовь дышала в них.
Но в мире мне явилась дева рая,
Прелестная, как ангел красоты,
Венка из роз искала молодая,
И я сорвал заветные цветы.
И мне в венке цветы еще казались
На радостном челе красивее, свежей,
Как хорошо, как мило соплетались
С душистою волной каштановых кудрей!
И заодно они цвели с девицей!
Среди подруг, средь плясок и пиров,
В венке из роз она была царицей,
Вокруг ее вились и радость и любовь.
В ее очах - веселье, жизни пламень;
Ей счастье долгое сулил, казалось, рок.
И где ж она?.. В погосте белый камень,
На камне - роз моих завянувший венок.
1799-1837
Пушкин Александр Сергеевич
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
1829
1800-1844
Боратынский Евгений Абрамович
Запустение
Я посетил тебя, пленительная сень,
Не в дни веселые живительного мая,
Когда, зелеными ветвями помавая,
Манишь ты путника в свою густую тень,
Когда ты веешь ароматом
Тобою бережно взлелеянных цветов,-
Под очарованный твой кров
Замедлил я моим возвратом.
В осенней наготе стояли дерева
И неприветливо чернели;
Хрустела под ногой замерзлая трава,
И листья мертвые, волнуяся, шумели;
С прохладой резкою дышал
В лицо мне запах увяданья;
Но не весеннего убранства я искал,
А прошлых лет воспоминанья.
Душой задумчивый, медлительно я шел
С годов младенческих знакомыми тропами;
Художник опытный их некогда провел.
Увы, рука его изглажена годами!
Стези заглохшие, мечтаешь, пешеход
Случайно протоптал. Сошел я в дол заветный,
Дол, первых дум моих лелеятель приветный!
Пруда знакомого искал красивых вод,
Искал прыгучих вод мне памятной каскады;
Там, думал я, к душе моей
Толпою полетят виденья прежних дней...
Вотще! лишенные хранительной преграды,
Далече воды утекли,
Их ложе поросло травою,
Приют хозяйственный в нем улья обрели,
И легкая тропа исчезла предо мною.
Ни в чем знакомого мой взор не обретал!
Но вот по-прежнему, лесистым косогором,
Дорожка смелая ведет меня... обвал
Вдруг поглотил ее... Я стал
И глубь нежданную измерил грустным взором,
С недоумением искал другой тропы.
Иду я: где беседка тлеет
И в прахе перед ней лежат ее столпы,
Где остов мостика дряхлеет.
И ты, величественный грот,
Тяжело-каменный, постигнут разрушеньем
И угрожаешь уж паденьем,
Бывало, в летний зной прохлады полный свод!
Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим!
Еще прекрасен ты, заглохший Элизей,
И обаянием могучим
Исполнен для души моей.
Тот не был мыслию, тот не был сердцем хладен,
Кто, безыменной неги жаден,
Их своенравный бег тропам сим указал,
Кто, преклоняя слух к таинственному шуму
Сих кленов, сих дубов, в душе своей питал
Ему сочувственную думу.
Давно кругом меня о нем умолкнул слух,
Прияла прах его далекая могила,
Мне память образа его не сохранила,
Но здесь еще живет его доступный дух;
Здесь, друг мечтанья и природы,
Я познаю его вполне;
Он вдохновением волнуется во мне,
Он славить мне велит леса, долины, воды;
Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую несрочную весну,
Где разрушения следов я не примечу,
Где в сладостной тени невянущих дубров,
У нескудеющих ручьев,
Я тень, священную мне, встречу.
1834
1803-1873
Тютчев Фёдор Иванович
Накануне годовщины 4 августа 1864 г
(Памяти Е. А. Денисьевой)
Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня…
Тяжело мне, замирают ноги…
Друг мой милый, видишь ли меня?
Все темней, темнее над землею —
Улетел последний отблеск дня…
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня…
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
1865
1814-1841
Лермонтов Михаил Юрьевич
Из Гёте
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты.
1840
1820-1892
Фет Афанасий Афанасьевич
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!
1850
1855-1909
Анненский Иннокентий Фёдорович
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
1909
1873-1924
Брюсов Валерий Яковлевич
Женщине
Ты - женщина, ты - книга между книг,
Ты - свернутый, запечатленный свиток;
В его строках и дум и слов избыток,
В его листах безумен каждый миг.
Ты - женщина, ты - ведьмовский напиток!
Он жжет огнем, едва в уста проник;
Но пьющий пламя подавляет крик
И славословит бешено средь пыток.
Ты - женщина, и этим ты права.
От века убрана короной звездной,
Ты - в наших безднах образ божества!
Мы для тебя влечем ярем железный,
Тебе мы служим, тверди гор дробя,
И молимся - от века - на тебя!
1877-1901
Коневской (Ореус) Иван Иванович
Море житейское
Откуда, откуда — из темной пучины
И смутных, и светлых годов
Мелькнули подводного мира картины
С забытых и детских листов?
Всё — синие хляби, открыты, пустынны…
Строй раковин, строго-немой.
Кораллы плетутся семьею старинной
Полипов, семьей вековой.
И звезды мирские, и звезды морские…
Зеркально и влажно вокруг.
И снятся чертоги, чертоги такие,
Что весь занимается дух.
Читал одинокую мудрость я в книге,
Где ум по пределам плывет —
И вот мне припомнились мертвые бриги
Глубоко, под пологом вод.
Я ваш, океаны земных полушарий!
Ах, снова я отрок в пути.
Я — в плаваньи дальнем в страну араукарий,
Я полюс мечтаю найти.
И смотрят киты из волнистого лона
Тем взором немым на меня,
С которым встречался преступный Иона,
Что в чреве томился три дня.
Я ваш, я ваш родич, священные гады!
Влеком на неведомый юг,
Вперяю я взор в водяные громады
И вижу морской полукруг.
О, правьте же путь в земли гипербореев,
В мир смерти блаженной, морской…
За мною, о томные чада Нереев —
Вкушать вожделенный покой!..
1877-1932
Волошин Максимилиан Александрович
Из поэмы «Путями Каина»
XIII. Государство
1
Из совокупности
Избытков, скоростей,
Машин и жадности
Возникло государство.
Гражданство было крепостью, мечом,
Законом и согласьем. Государство
Явилось средоточьем
Кустарного, рассеянного зла:
Огромным бронированным желудком,
В котором люди выполняют роль
Пищеварительных бактерий. Здесь
Все строится на выгоде и пользе,
На выживанье приспособленных,
На силе.
Его мораль — здоровый эгоизм.
Цель бытия — процесс пищеварения.
Мерило же культуры — чистота
Отхожих мест и емкость испражнений.
2
Древнейшая
Из государственных регалий
Есть производство крови.
Судья, как выполнитель Каиновых функций,
Непогрешим и неприкосновенен.
Убийца без патента не преступник,
А конкурент:
Ему пощады нет.
Кустарный промысел недопустим
В пределах монопольного хозяйства.
3
Из всех насилий,
Творимых человеком над людьми,
Убийство — наименьшее,
Тягчайшее же — воспитанье.
Правители не могут
Убить своих наследников, но каждый
Стремится исковеркать их судьбу:
В ребенке с детства зреет узурпатор,
Который должен быть
Заране укрощен.
Смысл воспитанья —
Самозащита взрослых от детей.
Поэтому за рангом палачей
Идет ученый Комитет
Компрачикосов,
Искусных в производстве
Обеззараженных
Кастрированных граждан.
4
Фиск есть грабеж, а собственность есть кража,
Затем, что кража есть
Единственная форма
Законного приобретенья.
Государство
Имеет монополию
На производство
Фальшивых денег.
Профиль на монете
И на кредитном знаке герб страны
Есть то же самое, что оттиск пальцев
На антропометрическом листке:
Расписка в преступленьи.
Только руки
Грабителей достаточно глубоки,
Чтоб удержать награбленное.
Воры,
Бандиты и разбойники — одни
Достойны быть
Родоначальниками
Правящих династий
И предками владетельных домов.
5
А в наши дни, когда необходимо
Всеобщим, равным, тайным и прямым
Избрать достойного —
Единственный критерий
Для выборов:
Искусство кандидата
Оклеветать противника
И доказать
Свою способность к лжи и преступленью.
Поэтому парламентским вождем
Является всегда наинаглейший
И наиадвокатнейший из всех.
Политика есть дело грязное —
Ей надо
Людей практических,
Не брезгающих кровью,
Торговлей трупами
И скупкой нечистот...
Но избиратели доселе верят
В возможность из трех сотен негодяев
Построить честное
Правительство стране.
6
Есть много истин, правда лишь одна:
Штампованная признанная правда.
Она готовится
Из грязного белья
Под бдительным надзором государства
На все потребности
И вкусы и мозги.
Ее обычно сервируют к кофе
Оттиснутой на свежие листы,
Ее глотают наскоро в трамваях,
И каждый сделавший укол с утра
На целый день имеет убежденья
И политические взгляды:
Может спорить,
Шуметь в собраньях и голосовать.
Из государственных мануфактур,
Как алкоголь, как сифилис, как опий,
Патриотизм, спички и табак, —
Из патентованных наркотиков
Газета
Есть самый сильнодействующий яд,
Дающий наибольшие доходы.
7
В нормальном государстве вне закона
Находятся два класса:
Уголовный
И правящий.
Во время революций
Они меняются местами,
В чем,
По существу, нет разницы.
Но каждый
Дорвавшийся до власти сознает
Себя державной осью государства
И злоупотребляет правом грабежа,
Насилий, пропаганды и расстрела.
Чтоб довести кровавый самогон
Гражданских войн, расправ и самосудов
До выгонки нормального суда,
Революционное правительство должно
Активом террора
Покрыть пассив убийц,
Так революция,
Перетряхая классы,
Усугубляет государственность:
При каждой
Мятежной спазме одичалых масс
Железное огорлие гаротты
Сжимает туже шейные хрящи.
Благонадежность, шпионаж, цензура,
Проскрипции, доносы и террор —
Вот достижения
И гений революций!
1915
1880-1921
Блок Александр Александрович
Ты помнишь? В нашей бухте сонной
Спала зеленая вода,
Когда кильватерной колонной
Вошли военные суда.
Четыре — серых. И вопросы
Нас волновали битый час,
И загорелые матросы
Ходили важно мимо нас.
Мир стал заманчивей и шире,
И вдруг — суда уплыли прочь.
Нам было видно: все четыре
Зарылись в океан и в ночь.
И вновь обычным стало море,
Маяк уныло замигал,
Когда на низком семафоре
Последний отдали сигнал...
Как мало в этой жизни надо
Нам, детям, — и тебе и мне.
Ведь сердце радоваться радо
И самой малой новизне.
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран -
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!
1914
1885-1922
Хлебников Велимир
Детуся!
Если устали глаза быть широкими,
Если согласны на имя «браток»,
Я, синеокий, клянуся
Высоко держать вашей жизни цветок.
Я ведь такой же, сорвался я с облака,
Много мне зла причиняли
За то, что не этот,
Всегда нелюдим,
Везде нелюбим.
Хочешь, мы будем — брат и сестра,
Мы ведь в свободной земле свободные люди,
Сами законы творим, законов бояться не надо,
И лепим глину поступков.
Знаю, прекрасны вы, цветок голубого,
И мне хорошо и внезапно,
Когда говорите про Сочи
И нежные ширятся очи.
Я, сомневавшийся долго во многом,
Вдруг я поверил навеки:
Что предначертано там,
Тщетно рубить дровосеку!..
Много мы лишних слов избежим,
Просто я буду служить вам обедню,
Как волосатый священник с длинною гривой,
Пить голубые ручьи чистоты,
И страшных имен мы не будем бояться.
13 сентября 1921
1886-1921
Гумилёв Николай Степанович
Волшебная скрипка
Валерию Брюсову
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое тёмный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеёшься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
1907
1886-1939
Ходасевич Владислав Фелицианович
Баллада
Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Идет безрукий в синема.
Мне лиру ангел подает,
Мне мир прозрачен, как стекло,
А он сейчас разинет рот
Пред идиотствами Шарло.
За что свой незаметный век
Влачит в неравенстве таком
Беззлобный, смирный человек
С опустошенным рукавом?
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Безрукий прочь из синема
Идет по улице домой.
Ремянный бич я достаю
С протяжным окриком тогда
И ангелов наотмашь бью,
И ангелы сквозь провода
Взлетают в городскую высь.
Так с венетийских площадей
Пугливо голуби неслись
От ног возлюбленной моей.
Тогда, прилично шляпу сняв,
К безрукому я подхожу,
Тихонько трогаю рукав
И речь такую завожу:
"Pardon, monsieur*, когда в аду
За жизнь надменную мою
Я казнь достойную найду,
А вы с супругою в раю
Спокойно будете витать,
Юдоль земную созерцать,
Напевы дивные внимать,
Крылами белыми сиять,-
Тогда с прохладнейших высот
Мне сбросьте перышко одно:
Пускай снежинкой упадет
На грудь спаленную оно".
Стоит безрукий предо мной,
И улыбается слегка,
И удаляется с женой,
Не приподнявши котелка.
* Простите, сударь (фр.)
1925
1887-1941
Северянин Игорь Васильевич
Увертюра
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском - это пульс вечеров!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грезофарс...
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы - в Нагасаки! Из Нью-Йорка - на Марс!
Январь 1915
1912
Ахматова Анна
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
1890-1960
Пастернак Борис Леонидович
Снег идет
Снег идет, снег идет.
К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
За оконный переплет.
Снег идет, и все в смятеньи,
Bсе пускается в полет, —
Черной лестницы ступени,
Перекрестка поворот.
Снег идет, снег идет,
Словно падают не хлопья,
А в заплатанном салопе
Сходит наземь небосвод.
Словно с видом чудака,
С верхней лестничной площадки,
Крадучись, играя в прятки,
Сходит небо с чердака.
Потому что жизнь не ждет.
Не оглянешься — и Святки.
Только промежуток краткий,
Смотришь, там и новый год.
Снег идет, густой-густой.
В ногу с ним, стопами теми,
В том же темпе, с ленью той
Или с той же быстротой,
Может быть, проходит время?
Может быть, за годом год
Следуют, как снег идет,
Или как слова в поэме?
Снег идет, снег идет,
Снег идет, и все в смятеньи:
Убеленный пешеход,
Удивленные растенья,
Перекрестка поворот.
1957
1891-1938
Мандельштам Осип Эмильевич
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи,-
На головах царей божественная пена,-
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер - всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
1915
1892-1941
Цветаева Марина Ивановна
Жив, а не умер
Демон во мне!
В теле как в трюме,
В себе как в тюрьме.
Мир -- это стены.
Выход -- топор.
("Мир -- это сцена",
Лепечет актер).
И не слукавил,
Шут колченогий.
В теле -- как в славе.
В теле -- как в тоге.
Многие лета!
Жив -- дорожи!
(Только поэты
В кости -- как во лжи!)
Нет, не гулять нам,
Певчая братья,
В теле как в ватном
Отчем халате.
Лучшего стоим.
Чахнем в тепле.
В теле -- как в стойле.
В себе -- как в котле.
Бренных не копим
Великолепий.
В теле -- как в топи,
В теле -- как в склепе,
В теле -- как в крайней
Ссылке. -- Зачах!
В теле -- как в тайне,
В висках -- как в тисках
Маски железной.
1925
1894-1958
Иванов Георгий Владимирович
А люди? Ну на что мне люди?
Идет мужик, ведет быка.
Сидит торговка: ноги, груди,
Платочек, круглые бока.
Природа? Вот она природа -
То дождь и холод, то жара.
Тоска в любое время года,
Как дребезжанье комара.
Конечно, есть и развлеченья:
Страх бедности, любви мученья,
Искусства сладкий леденец,
Самоубийство, наконец.
11895-1925
Есенин Сергей Александрович
Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.
Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.
Я не знал, что любовь – зараза,
Я не знал, что любовь – чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.
Пой, мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.
Пусть целует она другова,
Молодая красивая дрянь.
Ах постой. Я ее не ругаю.
Ах, постой. Я ее не кляну.
Дай тебе про себя я сыграю
Под басовую эту струну.
Льется дней моих розовый купол.
В сердце снов золотых сума.
Много девушек я перещупал,
Много женщин в углах прижимал.
Да! есть горькая правда земли,
Подсмотрел я ребяческим оком:
Лижут в очередь кобели
Истекающую суку соком.
Так чего ж мне ее ревновать.
Так чего ж мне болеть такому.
Наша жизнь – простыня да кровать.
Наша жизнь – поцелуй да в омут.
Пой же, пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда.
Только знаешь, пошли их …
Не умру я, мой друг, никогда.
1922
1896-1969
Божнев Борис Борисович
Уход солдат на Русско-японскую войну
Поэма
… И без конца штыки идут, идут,
И каждый штык с другого начинает
Штыка свой некончающийся путь,
Свой путь, который третий штык кончает…
И чем все ближе острия идут,
Тем острия все далее блистают,
И все они бесчисленно растут,
Но вместо жизни в смерти вырастают…
И солнце пробивает путь себе
Одним штыком между двумя штыками,
Что мерно — но как будто на горбе —
Идут вперед с обратными толчками…
И по бокам штыка идут штыки
И держат на ничтожном расстояньи
От солнца — и безмерном от руки —
Единый блеск с бесчисленным сверканьем…
Но каждый штык, идущий меж двумя,
Не служит никому из них соседом —
Один идет, совсем один, стоймя,
За блеском, за своим же блеском следом.
Шмыгает нос сопливую свирель,
И наперед бегущие мальчишки
Все отстают – пока шель да шевель –
Хотя их лбы перегоняют шишки.
Мороз давно их за уши дерет,
Но музыка их лучше согревает,
И оттого они бегут вперед,
И оттого за ней не поспевают.
И, выглянув в морозное окно, –
А мой этаж – как чин – был самый нижний, –
Увидел я – они идут давно,
Но не прошел их ряд и самый ближний…
Оркестра ярко-блещущая медь –
И плавными толками колебаний –
Войска идут – не престает греметь –
К мужской, кровавой и нерусской бане…
Портянки мумий в валенках амфор
Шагают в ряд и двигают колонны.
И отблеск византийский Никифор
Хранит в глазах спокойных, непреклонных.
К мужской – лишь отделение мужчин
За отделением, лишь взвод за взводом…
Пречистыми рубахами кончин
Возоблачен призыв второго года…
Портянки мумий в валенках амфор
Шагают в ряд и двигают колонны,
И отблеск византийский Никифор
Хранит в глазах спокойных, непреклонных.
К кровавой – крови за струей струя
Стечет — откуда — темная — из кранов,
И скапает — откуда — с острия —
На веник славы, как захлещут раны…
Портянки мумий в валенках амфор
Шагают в ряд и двигают колонны,
И отблеск византийский Никифор
Хранит в глазах спокойных, непреклонных.
К нерусской — побывал во всяких Росс.
А вот теперь — идет к Дальневосточной…
В сей бане многоградусный мороз
И непролазные снега? — Так точно…
Шли с мыслями, глубокими, как тыл,
Подмышками сжимая веник славы,
И ни один на месте не застыл —
С пехотою — поток казачьей лавы.
Вдоль улиц шли, текли средь площадей
За парой как ошпаренная пара,
И в мыльной пене сотни лошадей
Нелегким обволакивались паром…
И лошадей горячих холод дул,
Не охлаждал, не дул им в хвост и гриву,
И губы мужественные Федул
Сжимал, а не их надувал спесиво.
Веселая сопливая свирель
Шмыгала песнь и песнь была курносой,
Сопливая свирель – морозный хмель –
Шмыганьем песнь курносую возносит…
И всадники, застывши в стременах, –
Носками врозь – бока коней рубцуют –
Невысоко взметая снежный прах –
И в снежном прахе высоко гарцуют…
На уровне горячего глотка,
С которым холод в душу проникает,
И узкого флажечного платка,
Что ветер — резко развернув — сморкает.
Декабрьский воздух приглушенно-глух –
Средь серой дымки призраков природы, –
И лошадей величественный дух
От всадников медлительно восходит —
К принизившимся толстым небесам —
И, в отзвуки окутываясь глухо,
Медлительною дымкой всадник сам
Восходит вместе с лошадиным духом…
И кровь играет в лицах молодых,
Их пурпур жив, хотя он и синеет —
Пёр дух, пёр дух, пёр дух, пёр дых, пёр дых –
Пёр дух упрямее, пёр дых сильнее…
Под циферблатом Родины побед
Стал маятником полумесяц Турки…
XII-ый твой пробил Карл о, Швед…
И страшные кутузовские жмурки…
Кузнец богов иконы подковал
Златым куском вверху святого мрака,
В котором витязь русский ускакал,
На полумесяц глядя, и заплакал…
Как матери влагалище Босфор
Толкал земной приплод вражды небесной –
Могил неверных каменных просфор
Наследователь станет сыном крестным…
Пусть лобным местом Софьево зерно
Размолото, что жерновом тяжелым,
Пищаль палила пороха дерьмо
И рукавами попадали в полы.
Но юный Петр уж тяжко проболел
Моветренною оспою Яузы,
Где ветер мелко выщербить успел
У смоляного черного подгруза…
Удельный гнев набегом тростников
Шуршал на берегу в глухом тумане –
Там, где русалки призрачность венков
Плетут, смеясь у плёса царской бани.
Свою учебу начал Он с Азов —
Водя перстом по карте домовито
Что свертывалась — как труба – на зов –
И Гении вдруг затрубили в свиток…
И вот настали северные дни,
И эхо дыма трубным звукам вторит,
И эхо ночи — ферверков огни.
И эхо чаши — с кровию викторий…
Опять, опять настал Великий Пост
Из среброрыбьей чешуи кольчуги…
Опять, опять прибавится погост,
Хотя его и заметают вьюги.
Над черным светом отческих икон
Кузнец богов прибил святых подковы —
И движется Российский Илликон
На поле брани с жатвою багровой…
Портянки мумий в валенках амфор
Шагают в ряд и двигают колонны,
И отблеск византийский Никофор
Хранит в глазах спокойных, непреклонных.
Как две шеренги черной тишины,
Толпа стоит вдоль движущейся части,
Как туча средь сребристой белизны,
Как туча слез, как туча безучастья…
Все гуще, все темней толпа стоит, –
Жизнь подождет, а смерть теперь не к спеху, –
И снежный блеск ее молчанье длит,
Как грозно-ослепительное эхо…
Она молчит – готовая к борьбе,
А те идут – воинственно, но мирно…
Всю ненависть – она таит в себе,
А те идут – беззлобные к кумирне…
Хотя они сюда пришли вразброд,
А кажется, что все явились сразу
И встали вдруг — все — как один народ –
Оправой темной снежного алмаза.
И две шеренги тишины молчат,
Как туча слез, как безучастья туча,
И шар земной, не двигаясь, влачат
Средь тишины торжественно-скрипучей.
И над толпою высится лоток,
Поставленный на голове подростка,
Который не по возрасту высок,
Все тихо — только эхо отголосков…
Глазами сироты на мир глядел
Сиротский сын огромного народа
И в цепь баранок душу он продел,
И цепь баранок – вся его свобода.
Красив неровной слабой красотой
И кротостью невинной миловиден,
Сиял, как ангел, ясной простотой,
И. как зверек, сердечно безобиден.
Он целый день по городу ходил,
Лотком вытягивая стебель шеи.
То там, то сям он пищу находил —
Его орлы кормили двух копеек…
Его любили все, и с ним шутя
В усах сверкала инея улыбка,
Уста ему сияли, чуть грустя —
И он от всех вдруг убегал прешибко.
Он видел город имени Петра,
И был — хотя не ведал это Имя —
Наследник каждого Его двора —
Где дворники с берлогами своими…
И на дворы любил он заходить —
Где темная угрюмая догнилость
Шарманки… за… шарманки… во… шарманки… дить
С конца средины начала унылость.
Разлукой ветхой… выжившей из нот…
И с песнею, оставшейся о звуков…
С чужою стороною поворот…
Впадающие… ноты… вновь в разлуку…
Лохмотья песни… в дребезги тиши
Дрожащие протягивали руки…
И падали с бумажками гроши…
Карманами исшаренные руки…
День проходил, и мальчик уставал,
Квадратный корень дыма шел из печек,
И постепенно город наставал
В огнях… и был все ближе, все далече…
Он жил в углу — где спал на сундучке…
Коптила лампа ореолом ада…
В углу другом, в пропившемся смешке,
Закашливающийся до упада
Жил неопределенный человек —
Сутулости высокой очень роста…
Не хром — он из душевных был калек —
Хромают как-то руки их непросто…
Он книги бесконечные читал —
Но будто бы одна и та же книга
Пред ним была… и он ее листал
С медлительной задумчивостью мига…
Лицо… еще… в приятности своей
Старело медленно… еще… приветно…
Еще… он молод… грусть… еще… видней…
Грусть в старости уж менее заметна…
Весь как-то странно был он крылокост —
Сутулости высокой очень роста —
И соблюдал он некий тайный пост
Своею худобою крылокостой.
«Вы служите?» – он отвечал —
«Служу… Опаздывает вечно наша служба»…
«Вы дружите?» — он отвечал «Дружу…
До нас не доживает старость дружбы»…
Он был покладист с мирной тишиной,
Но с шумом жизни… страшно… слабо… спорил…
За угол свой любою он ценой
Бы заплатил – сейчас же… скоро… вскоре…
«Вы верите?» – он отвечал – о, да…
И повторял – о, да… но охладело…
«Божественна не для меня звезда,
А вот сосульки – Божье это дело».
С метаморфозы грязной сюртука
Пылинку он снимал, оставив пятна.
На рюмки талии его рука
Дрожала в полувальсе напопятном…
«Вы плачете?» — «У пьяных много слез,
Но трезвы — все на свете — трезвы слезы»…
«Мечтаете?» — «Я не любитель грез,
Но я из тех, кого так любят грезы»…
И в точку ту задумчиво глядел,
С которой грезы жизнь вновь начинают,
Где боли начинается предел,
Которую нам сердце причиняет.
Рассказ о прошлом возводился в чин
Такой, что, светом высшим он блистая,
Вдруг падал, и на чистоту причин
Паденья копоти летела стая.
Рассказ хоть и не брился никогда —
То был рассказ на жизнь — на всю – небритый, –
Но и не вырастала борода —
Ни пухом, ни пером щека покрыта…
Он помнил все — как защемила дверь
Смешок, что за спиной его раздался…
Как он любил… Да так же, как теперь…
Закашлялся… как будто разрыдался…
Как защемила дверь ее смешок,
Что оборвался — словно потянулся…
Он понял вдруг, что сердце не порок,
И сердцем всем в пороке затянулся.
Он тотчас же нашел свое пальто
Духами поданное в раздевальной
Пустой, где он увидел только то —
Меха, в грехе наваленные свальном…
И – в ночь – а ночь – в луну – луна – в пустырь –
Пустырь – в фонарь – фонарь – в сверканье снега,
Где темной желтизной мочи Псалтирь
Гласил Осанну перед санным бегом.
Замерзшею «Волной» донес трактир
Его до огненного самовара,
В котором искажающийся мир,
В котором исказившиеся твари.
И как увидел — чайник голубок
На разгорающихся углях ада, —
Так отвернулся — и немного вбок
Смотрел… С тех пор он видит то, что надо…
Почти без слов молчал пред половым –
Босой – к нему — тот подошел по искрам —
По самоварным углям огневым —
И водка сразу появилась быстро…
И водки залп — залп страшный — холостой —
В закинутое неумело горло,
И на лице — в безличности пустой
Пять чувств одною судорогой сперло.
Почти без слов молчал, почти без слов…
Почти без чувств, без чувств почти, без чувства…
Трактирного оазиса… с Песков…
Мираж… до опьянения искусства…
За залпом залп давала водка в рот,
И голова — откинута ударом —
Из воздуха глоток один берет —
Не сразу он дается и не даром…
И в точку ту грызущую смотрел,
С которой жизнь грызенье начинает…
Селедка перед ним — с хвостом от стрел
Амура – свой скелетик очиняет…
И снова залп – залп водки холостой —
Что душу на мгновенье ослепляет
И делает ее на миг пустой –
И пустотой – прозревшей — наполняет…
И пустотой прозревшей пустотой –
И пустотой до ужаса прозревшей –
Наполнилась душа… Постой, постой…
И снова леденящий залп… согревший…
Мираж… до опьянения песков…
Под пальмою… оазиса земного…
Почти без ночи ночь… Рассветы снов…
Рассветы снов… Без снов рассветы снова…
…Но странно, что он стол не находил –
Все находил… стул, пальму… углового
Щегла… а сколько б раз не приходил,
Свой стол искал… как ищет честь – где Слово?..
Рассвет рассказ уж знает наизусть,
Что кашель бесконечно повторяет…
Но пусть его рассказывает, пусть…
Угаснув — лампа — фортку отворяет…
И мальчик утром рано уходил.
И светел был, хоть был он чадом чада,
И цепь свою баранок находил
И свой лоток — как щит без Цареграда…
Между господ разряженных и дам —
И толкотни, составленной из люда, —
Он шел, читая город по складам —
По суд — здесь судят… нет! — горшок! — по-суда.
…Он вспомнил вдруг — стремил квартет коней,
Как черный рай сверкавшую карету,
И женщина с лицом прекрасным в ней
Мелькнула — неподвижна, как в портрете…
И черный рай кареты так блестел.
Что перед нею снежный блеск затмился,
И долго-долго он вослед смотрел,
Пока квартет коней совсем не скрылся…
Пустопорожне-синие шары
Пустопорожний пурпур ворожили
В окне аптеки… Стекляной коры
Стеклянность вспыхивала, гасла или…
И дальше шел и нес его лоток,
Как шаткий челн, как жизни челн несладкой….
…Сосулек пилы пилят водосток…
…Из инея лохматая лошадка…
И с желтизной мочившихся собак
От стенки до средины тротуара,
Раскрывшеюся дверью вдруг кабак
Мороз ошпаривал клубящим паром.
И доносил рыдание машин –
Поросписная песенная груда,
Что за аршином тянется аршин,
Неведомо куда и ни откуда…
Начавши песнь с усталостью – с трудом
Вот все сильнее – с яростью нетвердой, –
Она стучит в судьбу самосудом –
Стучит в судьбу самосудом аккордом…
Какую хошь усталость перетрут
До дребезга звенящие турусы —
С зевками эхо пустозвонный труд…
И то удары катятся, как бусы.
А то сережек с дреньканием дрожь,
А то брянчание брелков браслета,
А то звенит, как вынь-ка да положь
С зевками эхо, бренькание это…
Ударов редкий и хрустальный град
Стал учащенней — сделался железным
Ошибок нежных огрубевший лад —
Ошибок грубых лад печально-нежный…
И песнь судьбу как хватит кулаком,
Да все сильнее — с яростью нетвердой –
И с эхо оглушительным рывком —
Стучит в судьбу самосудом-аккордом…
И бьет судьбу и разбивает в кровь,
И эхо в синяках таких, что диво,
И шлет туда гулящую любовь,
Где выступала скромно-горделиво…
И хрусталями ударяет в град,
И разбивает град хрустальным блеском –
Ошибок грубых мягко грустный лад,
Ошибок нежных лад сурово-резкий…
И бьет и бьет аккорд самосуда,
Всю разбивая в кровь судьбу нещадно,
И шлет любовь туда, где нет стыда,
Где было все стыдливо-ненаглядно…
И вдруг, не все на свете позабыв,
И в кровь судьбу, не давшую пощады,
Аккордами самосуда разбив,
Она как грянет всей своей громадой,
Вся, как земли трясение, дрожит,
И песенною лавой вся клокочет,
И яростная дрожь по ней бежит,
Себя не помнит и забыть не хочет…
И вновь как грянь аккорд самосуда,
Всю разбивая в кровь судьбу бесщадно,
И шлет любовь туда, где нет стыда,
Где было всё стыдливо-ненаглядно…
Потом стихает буря за ребром
Одним, другим, все глуше, в беспорядке,
И дико озирает бурелом,
Разметанные озирает грядки.
Притихла… И к округлым облакам
Она плывет за песенной калиткой,
И рассыпает тихо по бокам
Негромких малых звуков маргаритки…
И мальчик видел изобилья рог —
Над лавочкою яркою, как щелочь,
Когда скупой морозный ветерок
Донес к нему железных звуков мелочь, —
Что, отдавая, вновь назад берет,
И вновь дает не тем, кто бьет баклуши, —
Достаточно, чтоб накупить широт
И без того для широчайшей суши…
Он, тихо вскрикнув, ловко побежал,
Держа лоток позябшею рукою,
И локоть свой оборванный держал,
Как распустившийся цветок левкоя.
Он улицы трубою сокращал
Еще незримой, более все гулкой,
И трубный блеск златисто освещал
Среброискрящиеся переулки.
Свернул — направо — влево — поворот —
И — выбежав — остановился резко —
К нему спиной повернутый народ
Стоит — как туча темная средь блеска…
И он увидел – головы идут,
Штыки блестят, в сверканьи не кончаясь,
И трубы солнце на морозе жгут,
Со смертью в кольцах ледяных венчаясь.
Горсть золота за горстью серебра
Кидало солнце трубам звономедным,
И сердив за нашивками ребра
Пылало счастьем гордым и победным.
И трубы ослепленно солнце жгут,
И опушенный воздух резко рушат,
И членов нераздельное орут
Во эхо затыкающее уши…
Набравши в щеки звуков медяки
Про черный день, про черный день, про черный,
В рог изобилья дуют бедняки,
Задами злата чтоб сребристо пернуть…
И солнце ослепительно горит,
В зенит звенящий искры сыплет в трубах,
Зенит звенит, звенит зенит, звенит,
И дым идет, что испускают губы…
Проходит ряд безжизненно-могуч –
Один кусок безжизненной природы –
И распадается – что камни круч —
На силу, слабость, мощь — когда проходит…
Все сведено к какой-нибудь щеке —
Ее шиповник нежен и под бритвой…
Тяжел тулуп, а он как налегке
Идет, и взор что ястреб в час ловитвы…
И снова ряд безжизненно-могуч —
Один кусок безжизненной природы
И распадается – что камни круч —
На силу, слабость, мощь — когда проходит…
Все сведено к каким-нибудь глазам,
Что встретившись с внезапным женским взором,
Вскричали – ах, я жизнь свою отдам
Не за тебя — в любви твоей дозоре…
Не я пойду в любви твоей дозор,
В простор ночной губительный и томный…
От глаз моих твой оторвется взор,
Но все же знай… И иногда припомни…
Красиво попадают рукава
В широкие, размеренные взмахи,
И кажется, что скошена трава,
И кажется, что улетели птахи…
И всё идут, и снежная земля
Пред ними расступается упрямо,
И все идут, и, мерно шевеля
Как бы плечами, попадают в ямы…
Выныривают снова и идут…
То снег пищит, как старой куклы грудка…
То кала замерзающего жгут…
То в небе вдруг как будто незабудки…
То — создана из своего ребра —
Бежит средь худобы своей собака…
То испитая лилия добра
Не оставляет ни кровинки маку…
Оркестр — как смерть — внезапно перестал, –
И в тишине, мгновенно наступившей,
Немного больше каждый вдруг устал
Коку-то — где-то — в чем-то уступивши…
Я за окном неясно услыхал
Внезапное отрывистое — «смирно»,
И вдруг — цвет неба нежно-бледно-ал…
Как! — пышная и солнечная Смирна.
Лазурно-розовый приморский рай,
Благоуханное очарованье…
Цветы, плоды… Любуйся, выбирай…
Увы, незримы эти чары Ване…
Он в шумный и торговый ряд залез,
С лицом печальным, не кувшинным рылом,
А бабочки летят, как щепки… Лес
Не рубят ли, прозрачно-легкокрылый…
Но замер шумный и торговый ряд,
И каждый выставил лицо товаром…
Мои глаза не жадностью горят,
А к богатеям ненавистью старой…
За то, за то, что в небазарный день
Товар, который завоюет рынки.
Они приобретут за дребедень,
А женщина идет с пустой корзинкой…
Без струн оркестр как струны зазвенел…
Сперва, как будто эхо лишь, играя –
Так тихо-тихо, словно ангел пел,
Крылом печально щеку подпирая.
Как две шеренги черной тишины,
Толпа стоит вдоль движущейся части,
Как туча средь сребристой белизны,
Как туча слез, как туча безучастья.
Она молчит – готовая к борьбе,
А те идут — воинственно, но мирно…
Всю ненависть она таит в себе,
А те идут беззлобные к кумирне…
Хотя они сюда пришли вразброд,
А кажется, что все явились сразу
И встали вдруг — все как один народ –
Оправой темной снежного алмаза.
И две шеренги тишины молчат,
Как туча слез, как безучастья туча,
И шар земной, не двигаясь, влачат
Средь тишины торжественно-скрипучей.
И вдруг оркестр в сверканиях тугих —
В змеиные блистающие Веди —
Взгремел во извиваниях своих
Лаокооном обреченным меди…
И лаокооническая медь
Сжимает в страшных кольцах тела части,
Чтоб на груди у каждого согреть
Тебя — Копытом вознесенный Аспид…
И гибелью гремит Лаокоон,
И валенок змеиное шипенье
Тишайшее – не заглушает он,
Шипы вонзая в розы песнопенья…
Натугой ослепительной лучей
Ужасные сверкания обвиты
Вокруг боренья торсов трубачей…
Залавливается башлычный свиток…
И валенок шипение шуршит,
И в трупах извивается змеиность,
И гибелью Лаокоон гремит,
И гибнет сам, но раньше гибнет с сыном…
И, раньше чем погибнуть с ним, с одним
С другим он гибнет обреченным сыном,
И валенки шипением своим
Пугают снег, что делается синим…
Но ничего нежнее нет, чем медь,
Которая испытывает нежность,
К тому, кто должен будет умереть,
И без которого — смерть неизбежна.
И борется вотще Лаокоон,
И валенок змеиное шипенье
Слышней того, что заглушает он,
Шипы вонзая в розы песнопенья.
Без струн оркестр как струны зазвенел
Одно, как будто эхо, чуть играя –
Так тихо-тихо — словно ангел пел —
Все дальше-дальше от земного края…
И гибели вещания спасут
В борении Лаокоона души.
И Три Кита торжественно плывут,
Покачивая часть шестую суши.
…И без конца штыки идут, идут,
И каждый штык с другого начинает
Штыка свой некончаюшийся путь.
Свой путь, который третий штык кончает.
И чем все ближе острия идут,
Тем острия все далее блистают,
И все они бесчисленно растут,
Но вместо жизни в смерти вырастают…
И солнце пробивает путь себе
Одним штыком между двумя штыками,
Что мерно — но как будто на горбе —
Идут вперед с обратными толчками…
И по бокам штыка идут штыки
И держат на ничтожном расстоянии
От солнца — и безмерном от руки —
Единый блеск с бесчисленным сверканьем.
Но каждый штык идущий меж двумя
Не служит никому из них соседом —
Один идет, совсем один, стоймя,
За блеском, за своим же блеском следом.
1949
1898-1937
Олейников Николай Макарович
Надклассовое послание (Влюбленному в Шурочку)
Генриху Левину1 по поводу влюбления
его в Шурочку Любарскую2
Неприятно в океане
Почему-либо тонуть.
Рыбки плавают в кармане,
Впереди - неясен путь.
Так зачем же ты, несчастный,
В океан страстей попал,
Из-за Шурочки прекрасной
Быть собою перестал?!
Все равно надежды нету
На ответную струю,
Лучше сразу к пистолету
Устремить мечту свою.
Есть печальные примеры -
Ты про них не забывай! -
Как любовные химеры
Привели в загробный край.
Если ты посмотришь в сад,
Там почти на каждой ветке
Невеселые сидят,
Будто запертые в клетки,
Наши старые знакомые
Небольшие насекомые:
То есть пчелы, то есть мухи,
То есть те, кто в нашем ухе
Букву Ж изготовляли,
Кто летали и кусали
И тебя, и твою Шуру
За роскошную фигуру.
И бледна и нездорова,
Там одна блоха сидит,
По фамилии Петрова,
Некрасивая на вид.
Она бешенно влюбилась
В кавалера одного!
Помню, как она резвилась
В предвкушении его.
И глаза ее блестели,
И рука ее звала,
И близка к заветной цели
Эта дамочка была.
Она юбки надевала
Из тончайшего пике,
И стихи она писала
На блошином языке:
И про ножки, и про ручки,
И про всякие там штучки
Насчет похоти и брака...
Оказалося, однако,
Что прославленный милашка
Не котеночек, а хам!
В его органах кондрашка,
А в головке тарарам.
Он ее сменил на деву -
Обольстительную мразь -
И в ответ на все напевы
Затоптал ногами в грязь.
И теперь ей все постыло -
И наряды, и белье,
И под лозунгом "могила"
Догорает жизнь ее.
...Страшно жить на этом свете,
В нем отсутствует уют, -
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут,
Улетает птица с дуба,
Ищет мяса для детей,
Провидение же грубо
Преподносит ей червей.
Плачет маленький теленок
Под кинжалом мясника,
Рыба бедная спросонок
Лезет в сети рыбака.
Лев рычит во мраке ночи,
Кошка стонет на трубе,
Жук-буржуй и жук-рабочий
Гибнут в классовой борьбе.
Все погибнет, все исчезнет
От бациллы до слона -
И любовь твоя, и песни,
И планеты, и луна.
И блоха, мадам Петрова,
Что сидит к тебе анфас, -
Умереть она готова,
И умрет она сейчас.
Дико прыгает букашка
С бесконечной высоты,
Разбивает лоб бедняжка...
Разобьешь его и ты!
1932
Во время Великой Отечественной войны первые две строки этого стихотворения стали поговоркой подводников Северного флота.
1. Адресат стихотворения — Левин Генрих Зиновьевич (1903—1971), художник-график, сотрудник и художественный редактор журналов «Еж» и «Чиж»; в послевоенные годы преподавал в Академии художеств. Обратно
2. Шурочка — Любарская Александра Иосифовна (род. в 1908 г.), литератор; в 1930—1937 гг. работала редактором Детского отдела Госиздата в Ленинграде. В 1937 г. была арестована. После освобождения — редактор детского радиовещания (1939—1942). В ее обработке и пересказах опубликованы произведения фольклора многих народов.
1899-1932
Вагинов Константин Константинович
Я полюбил широкие каменья,
Тревогу трав на пастбищах крутых, —
То снится мне. Наверно день осенний,
И дождь прольет на улицах благих.
Давно я зряч, не ощущаю крыши,
Прозрачен для меня словесный хоровод.
Я слово выпущу, другое кину выше,
Но все равно, они вернутся в круг.
Но медленно волов благоуханье,
Но пастухи о праздности поют,
У гор двугорбых, смуглогруды люди,
И солнце виноградарем стоит.
Но ты вернись веселою подругой, —
Так о словах мы бредили в ночи.
Будь спутником, не богом человеку
Мой медленный раздвоенный язык.
1899-1977
Набоков Владимир Владимирович
К России
Отвяжись, я тебя умоляю!
Вечер страшен, гул жизни затих.
Я беспомощен. Я умираю
от слепых наплываний твоих.
Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
но теперь я спустился в долину,
и теперь приближаться не смей.
Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов;
обескровить себя, искалечить,
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье
все, что есть у меня,- мой язык.
Но зато, о Россия, сквозь слезы,
сквозь траву двух несмежных могил,
сквозь дрожащие пятна березы,
сквозь все то, чем я смолоду жил,
дорогими слепыми глазами
не смотри на меня, пожалей,
не ищи в этой угольной яме,
не нащупывай жизни моей!
Ибо годы прошли и столетья,
и за горе, за муку, за стыд,-
поздно, поздно!- никто не ответит,
и душа никому не простит.
1939, Париж
1900-1953
Кочетков Александр Сергеевич
Баллада о прокуренном вагоне
- Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь ветвями,-
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой.
Не зарастет на сердце рана,
Прольется чистыми слезами,
Не зарастет на сердце рана -
Прольется пламенной смолой.
- Пока жива, с тобой я буду -
Душа и кровь нераздвоимы,-
Пока жива, с тобой я буду -
Любовь и смерть всегда вдвоем.
Ты понесешь с собой повсюду -
Ты понесешь с собой, любимый,-
Ты понесешь с собой повсюду
Родную землю, милый дом.
- Но если мне укрыться нечем
От жалости неисцелимой,
Но если мне укрыться нечем
От холода и темноты?
- За расставаньем будет встреча,
Не забывай меня, любимый,
За расставаньем будет встреча,
Вернемся оба - я и ты.
- Но если я безвестно кану -
Короткий свет луча дневного,-
Но если я безвестно кану
За звездный пояс, в млечный дым?
- Я за тебя молиться стану,
Чтоб не забыл пути земного,
Я за тебя молиться стану,
Чтоб ты вернулся невредим.
Трясясь в прокуренном вагоне,
Он стал бездомным и смиренным,
Трясясь в прокуренном вагоне,
Он полуплакал, полуспал,
Когда состав на скользком склоне
Вдруг изогнулся страшным креном,
Когда состав на скользком склоне
От рельс колеса оторвал.
Нечеловеческая сила,
В одной давильне всех калеча,
Нечеловеческая сила
Земное сбросила с земли.
И никого не защитила
Вдали обещанная встреча,
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.
С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них,-
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
Когда уходите на миг!
1932
1901-1957
Луговской Владимир Александрович
Алайский рынок
Три дня сижу я на Алайском рынке,
На каменной приступочке у двери
В какую-то холодную артель.
Мне, собственно, здесь ничего не нужно,
Мне это место так же ненавистно,
Как всякое другое место в мире,
И даже есть хорошая приятность
От голосов и выкриков базарных,
От беготни и толкотни унылой…
Здесь столько горя, что оно ничтожно,
Здесь столько масла, что оно всесильно.
Молочнолицый, толстобрюхий мальчик
Спокойно умирает на виду.
Идут верблюды с тощими горбами,
Стрекочут белорусские еврейки,
Узбеки разговаривают тихо.
О, сонный разворот ташкентских дней!..
Эвакуация, поляки в желтых бутсах,
Ночной приезд военных академий,
Трагические сводки по утрам,
Плеск арыков и тополиный лепет,
Тепло, тепло, усталое тепло…
Я пьян с утра, а может быть, и раньше…
Пошли дожди, и очень равнодушно
Сырая глина со стены сползает.
Во мне, как танцовщица, пляшет злоба,
То ручкою взмахнет, то дрыгнет ножкой,
То улыбнется темному портрету
В широких дырах удивленных ртов.
В балетной юбочке она светло порхает,
А скрипочки под палочкой поют.
Какое счастье на Алайском рынке!
Сидишь, сидишь и смотришь ненасытно
На горемычные пустые лица
С тяжелой ненавистью и тревогой,
На сумочки московских маникюрш.
Отребье это всем теперь известно,
Но с первозданной юной, свежей силой
Оно входило в сердце, как истома.
Подайте, ради бога.
Я сижу
На маленьких ступеньках.
Понемногу
Рождается холодный, хищный привкус
Циничной этой дребедени.
Я,
Как флюгерок, вращаюсь.
Я канючу.
Я радуюсь, печалюсь, возвращаюсь
К старинным темам лжи и подхалимства
И поднимаюсь, как орел тянь-шаньский,
В большие области снегов и ледников,
Откуда есть одно движенье вниз,
На юг, на Индию, через Памир.
Вот я сижу, слюнявлю черный палец,
Поигрываю пуговицей черной,
Так, никчемушник, вроде отщепенца.
А над Алтайским мартовским базаром
Царит холодный золотой простор.
Сижу на камне, мерно отгибаюсь.
Холодное, пустое красноречье
Во мне еще играет, как бывало.
Тоскливый полдень.
Кубометры свеклы,
Коричневые голые лодыжки
И запах перца, сна и нечистот.
Мне тоже спать бы, сон увидеть крепкий,
Вторую жизнь и третью жизнь,- и после,
Над шорохом морковок остроносых,
Над непонятной круглой песней лука
Сказать о том, что я хочу покоя,-
Лишь отдыха, лишь маленького счастья
Сидеть, откинувшись, лишь нетерпенья
Скорей покончить с этими рябыми
Дневными спекулянтами.
А ночью
Поднимутся ночные спекулянты,
И так опять все сызнова пойдет,-
Прыщавый мир кустарного соседа
Со всеми примусами, с поволокой
Очей жены и пяточками деток,
Которые играют тут, вот тут,
На каменных ступеньках возле дома.
Здесь я сижу. Здесь царство проходимца.
Три дня я пил и пировал в шашлычных,
И лейтенанты, глядя на червивый
Изгиб бровей, на орден — «Знак Почета»,
На желтый галстук, светлый дар Парижа, -
Мне подавали кружки с темным зельем,
Шумели, надрываясь, тосковали
И вспоминали: неужели он
Когда-то выступал в армейских клубах,
В ночных ДК — какой, однако, случай!
По русскому обычаю большому,
Пропойце нужно дать слепую кружку
И поддержать за локоть: «Помню вас…»
Я тоже помнил вас, я поднимался,
Как дым от трубки, на широкой сцене.
Махал руками, поводил плечами,
Заигрывал с передним темным рядом,
Где изредка просвечивали зубы
Хорошеньких девиц широконоздрых.
Как говорил я! Как я говорил!
Кокетничая, поддавая басом,
Разметывая брови, разводя
Холодные от нетерпенья руки,
Поскольку мне хотелось лишь покоя,
Поскольку я хотел сухой кровати,
Но жар и молодость летели из партера,
И я качался, вился, как дымок,
Как медленный дымок усталой трубки.
Подайте, ради бога.
Я сижу,
Поигрывая бровью величавой,
И если правду вам сказать, друзья,
Мне, как бывало, ничего не надо.
Мне дали зренье — очень благодарен.
Мне дали слух — и это очень важно.
Мне дали руки, ноги — ну, спасибо.
Какое счастье! Рынок и простор.
Вздымаются литые груды мяса,
Лежит чеснок, как рыжие сердечки.
Весь этот гомон жестяной и жаркий
Ко мне приносит только пустоту.
Но каждое движение и оклик,
Но каждое качанье черных бедер
В тугой вискозе и чулках колючих
Во мне рождает злое нетерпенье
Последней ловли.
Я хочу сожрать
Все, что лежит на плоскости.
Я слышу
Движенье животов.
Я говорю
На языке жиров и сухожилий.
Такого униженья не видали
Ни люди, ни зверюги.
Я один
Еще играю на крапленых картах.
И вот подошвы отстают, темнеют
Углы воротничков, и никого,
Кто мог бы поддержать меня, и ночи
Совсем пустые на Алайском рынке.
А мне заснуть, а мне кусочек сна,
А мне бы справедливость — и довольно.
Но нету справедливости.
Слепой -
Протягиваю в ночь сухие руки
И верю только в будущее.
Ночью
Все будет изменяться.
Поутру
Все будет становиться.
Гроб дощатый
Пойдет, как яхта, на Алайском рынке,
Поигрывая пятками в носочках,
Поскрипывая костью лучевой.
Так ненавидеть, как пришлось поэту,
Я не советую читателям прискорбным.
Что мне сказать? Я только холод века,
А ложь — мое седое острие.
Подайте, ради бога.
И над миром
Опять восходит нищий и прохожий,
Касаясь лбом бензиновых колонок,
Дредноуты пуская по морям,
Все разрушая, поднимая в воздух,
От человечьей мощи заикаясь.
Но есть на свете, на Алайском рынке
Одна приступочка, одна ступенька,
Где я сижу, и от нее по свету
На целый мир расходятся лучи.
Подайте, ради бога, ради правды,
Хоть правда, где она?.. А бог в пеленках.
Подайте, ради бога, ради правды,
Пока ступеньки не сожмут меня.
Я наслаждаюсь горьким духом жира,
Я упиваюсь запахом моркови,
Я удивляюсь дряни кишмишовой,
А удивленье — вот цена вдвойне.
Ну, насладись, остановись, помедли
На каменных обточенных ступеньках,
Среди мангалов и детей ревущих,
По-своему, по-царски насладись!
Друзья ходили? — Да, друзья ходили.
Девчонки пели? — Да, девчонки пели.
Коньяк кололся? — Да, коньяк кололся.
Сижу холодный на Алайском рынке
И меры поднадзорности не знаю.
И очень точно, очень непостыдно
Восходит в небе первая звезда.
Моя надежда — только в отрицанье.
Как завтра я унижусь — непонятно.
Остыли и обветрились ступеньки
Ночного дома на Алайском рынке,
Замолкли дети, не поет капуста,
Хвостатые мелькают огоньки.
Вечерняя звезда стоит над миром,
Вечерний поднимается дымок.
Зачем еще плутать и хныкать ночью,
Зачем искать любви и благодушья,
Зачем искать порядочности в небе,
Где тот же строгий распорядок звезд?
Пошевелить губами очень трудно,
Хоть для того, чтобы послать, как должно,
К такой-то матери все мирозданье
И синие киоски по углам.
Какое счастье на Алайском рынке,
Когда шумят и плещут тополя!
Чужая жизнь — она всегда счастлива,
Чужая смерть — она всегда случайность.
А мне бы только в кепке отсыревшей
Качаться, прислонившись у стены.
Хозяйка варит вермишель в кастрюле,
Хозяин наливается зубровкой,
А деточки ложатся по углам.
Идти домой? Не знаю вовсе дома…
Оделись грязью башмаки сырые.
Во мне, как балерина, пляшет злоба,
Поводит ручкой, кружит пируэты.
Холодными, бесстыдными глазами
Смотрю на все, подтягивая пояс.
Эх, сосчитаться бы со всеми вами!
Да силы нет и нетерпенья нет,
Лишь остаются сжатыми колени,
Поджатый рот, закушенные губы,
Зияющие зубы, на которых,
Как сон, лежит вечерняя звезда.
Я видел гордости уже немало,
Я самолюбием, как черт, кичился,
Падения боялся, рвал постромки,
Разбрасывал и предавал друзей,
И вдруг пришло спокойствие ночное,
Как в детстве, на болоте ярославском,
Когда кувшинки желтые кружились
И ведьмы стыли от ночной росы…
И ничего мне, собственно, не надо,
Лишь видеть, видеть, видеть, видеть,
И слышать, слышать, слышать, слышать,
И сознавать, что даст по шее дворник
И подмигнет вечерняя звезда.
Опять приходит легкая свобода.
Горят коптилки в чужестранных окнах.
И если есть на свете справедливость,
То эта справедливость — только я.
1942-1943, Ташкент
1903-1958
Заболоцкий Николай Алексеевич
Рыбная лавка
И вот забыв людей коварство,
Вступаем мы в иное царство.
Тут тело розовой севрюги,
Прекраснейшей из всех севрюг,
Висело, вытянувши руки,
Хвостом прицеплено на крюк.
Под ней кета пылала мясом,
Угри, подобные колбасам,
В копченой пышности и лени
Дымились, подогнув колени,
И среди них, как желтый клык,
Сиял на блюде царь-балык.
О самодержец пышный брюха,
Кишечный бог и властелин,
Руководитель тайный духа
И помыслов архитриклин!
Хочу тебя! Отдайся мне!
Дай жрать тебя до самой глотки!
Мой рот трепещет, весь в огне,
Кишки дрожат, как готтентотки.
Желудок, в страсти напряжен,
Голодный сок струями точит,
То вытянется, как дракон,
То вновь сожмется что есть мочи,
Слюна, клубясь, во рту бормочет,
И сжаты челюсти вдвойне...
Хочу тебя! Отдайся мне!
Повсюду гром консервных банок,
Ревут сиги, вскочив в ушат.
Ножи, торчащие из ранок,
Качаются и дребезжат.
Горит садок подводным светом,
Где за стеклянною стеной
Плывут лещи, объяты бредом,
Галлюцинацией, тоской,
Сомненьем, ревностью, тревогой...
И смерть над ними, как торгаш,
Поводит бронзовой острогой.
Весы читают «Отче наш»,
Две гирьки, мирно встав на блюдце,
Определяют жизни ход,
И дверь звенит, и рыбы бьются,
И жабры дышат наоборот.
1928
1904-1941
Введенский Александр Иванович
Мне жалко что я не зверь,
бегающий по синей дорожке,
говорящий себе поверь,
а другому себе подожди немножко,
мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев.
Мне жалко что я не звезда,
бегающая по небосводу,
в поисках точного гнезда
она находит себя и пустую земную воду,
никто не слыхал чтобы звезда издавала скрип,
ее назначение ободрять собственным молчанием рыб.
Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.
Мне жалко что я не крыша,
распадающаяся постепенно,
которую дождь размачивает,
у которой смерть не мгновенна.
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я неточен.
Многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи.
Мне жалко что я не орел,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрел
человек, наблюдающий аршины.
Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.
Мне жалко что я не чаша,
мне не нравится что я не жалость.
Мне жалко что я не роща,
которая листьями вооружалась.
Мне трудно что я с минутами,
меня они страшно запутали.
Мне невероятно обидно
что меня по-настоящему видно.
Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.
Мне страшно что я двигаюсь
не так как жуки жуки,
как бабочки и коляски
и как жуки пауки.
Мне страшно что я двигаюсь
непохоже на червяка,
червяк прорывает в земле норы,
заводя с землей разговоры.
Земля где твои дела,
говорит ей холодный червяк,
а земля распоряжаясь покойниками,
может быть в ответ молчит,
она знает что все не так
Мне трудно что я с минутами,
они меня страшно запутали.
Мне страшно что я не трава трава,
мне страшно что я не свеча.
Мне страшно что я не свеча трава,
на это я отвечал,
и мигом качаются дерева.
Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не замечаю что они различны,
что каждая живет однажды.
Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не вижу что они усердно
стараются быть похожими.
Я вижу искаженный мир,
я слышу шепот заглушенных лир,
и тут за кончик буквы взяв,
я поднимаю слово шкаф,
теперь я ставлю шкаф на место,
он вещества крутое тесто
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я не точен,
многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи
Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.
Мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев,
мне жалко что на этих листьях
я не увижу незаметных слов,
называющихся случай, называющихся
бессмертие, называющихся вид основ
Мне жалко что я не орел,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрел
человек, наблюдающий аршины.
Мне страшно что всё приходит в ветхость,
и я по сравнению с этим не редкость.
Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.
Кругом как свеча возрастает трава,
и мигом качаются дерева.
Мне жалко что я семя,
мне страшно что я не тучность.
Червяк ползет за всеми,
он несет однозвучность.
Мне страшно что я неизвестность,
мне жалко что я не огонь.
1934
1905-1942
Хармс Даниил Иванович
Удивительная кошка
Несчастная кошка порезала лапу -
Сидит, и ни шагу не может ступить.
Скорей, чтобы вылечить кошкину лапу
Воздушные шарики надо купить!
И сразу столпился народ на дороге -
Шумит, и кричит, и на кошку глядит.
А кошка отчасти идет по дороге,
Отчасти по воздуху плавно летит!
1938
x