Редактор-составитель подборки С.В. Ивкин
1954-2009
Парщиков Алексей Максимович
1959-2007
Кормильцев Илья Валерьевич
1936
Кушнер Александр Семёнович
1962
Фанайлова Елена Николаевна
1963
Строцев Дмитрий Юльевич
1967
Сусоров Евгений Борисович
1968
Поляков Андрей Геннадиевич
1970-1999
Д'ркин Веня (Литвинов Александр Михайлович)
1971
Сваровский Фёдор Николаевич
1975
Боярских Екатерина Геннадьевна
1976
Рубинский Константин Сергеевич
1980
Клиновой Иван Владимирович
1955
Кибиров Тимур Юрьевич
1960
Бараш Александр Максович
1936
Соснора Виктор Александрович
1963
Кравцов Константин Павлович
1964
Месяц Вадим Геннадиевич
1967-2004
Новиков Денис Геннадьевич
1969
Черных Наталия Борисовна
1971
Мурзин Дмитрий Владимирович
1972
Одаренко Святослав Олегович
1975
Михеева Светлана Анатольевна
1977
Давыдов Данила Михайлович
1989
Александрова Нина Андреевна
1959
Веденяпин Дмитрий Юрьевич
1960-1988
Башлачёв Александр Николаевич
1936-1971
Рубцов Николай Михайлович
1963
Павлова Вера Анатольевна
1966
Власов Герман Евгеньевич
1968
Ватутина Мария Олеговна
1971
Сваровский Фёдор Николаевич
1971
Нечаева Ольга Анатольевна
1973
Рычкова-Закаблуковская Алёна
1975
Шевченко Ганна Александровна
1977
Ли Арсений Витальевич
1954-2009
Парщиков Алексей Максимович
О, сад моих друзей, где я торчу с трещоткой
и для отвода глаз свищу по сторонам,
посеребрим кишки крутой крещенской водкой,
да здравствует нутро, мерцающее нам!
Ведь наши имена не множимы, но кратны
распахнутой земле, чей треугольный ум,
чья лисья хитреца потребуют обратно
безмолвие и шум, безмолвие и шум.
1955
Кибиров Тимур Юрьевич
Их-то Господь — вон какой!
Он-то и впрямь настоящий герой!
Без страха и трепета в смертный бой
Ведёт за собой правоверных строй!
И меч полумесяцем над головой,
И конь его мчит стрелой!
А наш-то, наш-то — гляди, сынок —
А наш-то на ослике — цок да цок —
Навстречу смерти Своей.
А у тех-то Господь — он вон какой!
Он-то и впрямь дарует покой,
Дарует-вкушает вечный покой
Среди свистопляски мирской!
На страсти-мордасти махнув рукой,
В позе лотоса он осенён тишиной,
Осиян пустотой святой.
А наш-то, наш-то — увы, сынок, —
А наш-то на ослике — цок да цок —
Навстречу смерти Своей.
А у этих Господь — ого-го какой!
Он-то и впрямь владыка земной!
Сей мир, сей век, сей мозг головной
Давно под его пятой.
Вкруг трона его весёлой гурьбой
— Эван эвоэ! — пляшет род людской.
Быть может, и мы с тобой.
Но наш-то, наш-то — не плачь, сынок, —
Но наш-то на ослике — цок да цок —
Навстречу смерти Своей.
На встречу со страшною смертью Своей,
На встречу со смертью твоей и моей!
Не плачь, она от Него не уйдёт,
Никуда не спрятаться ей!
1959
Веденяпин Дмитрий Юрьевич
Не обижайте гусениц — они
Ничем не хуже нас и даже лучше.
Пусть им не написать «Труды и дни»,
Но чувствовать они умеют чутче.
Какая нежность и какое в них
Бесстрашие — ни человек, ни птица,
Ни зверь не могут так! Вглядитесь в их
Точеные нефритовые лица.
Не говоря о том, что им знаком
Особый, так сказать, крылатый способ,
Что в существе нечутком мы зовем
Ответом на бескрылые вопросы.
1959-2007
Кормильцев Илья Валерьевич
Стриптиз
мясники выпили море пива
мясники слопали горы сала
мясники трахнули целый город
им и этого мало
им этого мало
и когда когда надвигается буря
они смотрят где лучше расставить кресла
чтобы видеть как антарктический смерч
свинтит нам руки и вырвет нам чресла
ну! разденься!
выйди на улицу голой
и я подавлю свою ревность
если так нужно для дела
разденься!
пусть они удивятся
пусть делают вид что не видят тебя
но им ни за что не забыть
их мысли заполнит твое тело
разденься!
мы начали водой утром
мы кончили ночью в постели
и трудно трудно прятаться в тень
и быть молчаливым и мудрым
костлявые дети пустыни
стучатся в двери и просят объедков
страна умирает как древний ящер
с новым вирусом в клетках
ну! разденься!
выйди на улицу голой
и я подавлю свою ревность
если так нужно для дела
разденься!
будь оскорбительно трезвой
они любят пьяных и психов
есть за что пожалеть их
их мысли заполнит твое тело
разденься!
они любят стриптиз -
они получат стриптиз...
1960
Бараш Александр Максович
Мария Египетская
Ну, была блудницей, песни пела,
пить вино любила допьяна.
Страшное, помилуй боже, дело —
счастья много, а она одна.
Кто глядел в глаза ее пустые —
утопал в прозрачном их меду.
Там грехи, как свечки золотые,
самовозгорались на свету.
Как-то утром в солнечном тумане
в Палестину уходили корабли.
А паломники такие были парни —
захотелось оторваться от земли.
Мачты не от ветра там скрипели,
не от волн стонал соленый борт —
Легкие, без сил, с ознобом в теле
богомольцы вышли в яффский порт.
В переулочках Святого Града
эта египтяночка была
каждому желавшему награда
лишь за то, что мама родила.
А когда ей истина открылась,
с той же пылкой нежностью она
в полное безлюдье удалилась,
сорок лет в пустыне провела.
Ее тень в полях за Иорданом
до сих пор встречают, говорят,
в полдень, когда дремлет козье стадо,
пастухам являлся ее взгляд.
Слаще он, чем финик йерихонский,
карий, и с лучистым ободком.
Его видеть — как смотреть на солнце,
все плывет и светится кругом.
1960-1988
Башлачёв Александр Николаевич
Время колокольчиков
Долго шли зноем и морозами,
Все снесли и остались вольными,
Жрали снег с кашею березовой
И росли вровень с колокольнями
Если плач - не жалели соли мы.
Если пир - сахарного пряника.
Звонари черными мозолями
Рвали нерв медного динамика.
Но с каждым днем времена меняются.
Купола растеряли золото.
Звонари по миру слоняются.
Колокола сбиты и расколоты.
Что ж теперь ходим круг да около
На своем поле как подпольщики?
Если нам не отлили колокол,
Значит, здесь время колокольчиков.
Ты звени, сердце, под рубашкою.
Второпях врассыпную вороны.
Эй! Выводи коренных с пристяжкою
И рванем на четыре стороны.
Но сколько лет лошади не кованы,
Ни одно колесо не мазано.
Плетки нет. Седла разворованы.
И давно все узлы развязаны.
А на дожде все дороги радугой!
Быть беде. Нынче нам до смеха ли?
Но если есть колокольчик под дугой,
Так, значит, все. Заряжай, поехали!
Загремим, засвистим, защелкаем,
Проберет до костей, до кончиков.
Эй, братва! Чуете печенками
Грозный смех русских колокольчиков?
Век жуем матюги с молитвами.
Век живем, хоть шары нам выколи.
Спим да пьем сутками и литрами.
И не поем. Петь уже отвыкли.
Долго ждем. Все ходили грязные,
От того сделались похожие,
А под дождем оказались разные.
Большинство-то честные, хорошие.
И пусть разбит батюшка Царь-колокол,
Мы пришли с черными гитарами.
Ведь биг-бит, блюз и рок-н-ролл
Околдовали нас первыми ударами.
И в груди искры электричества.
Шапки в снег - и рваните звонче.
Свистопляс - славное язычество.
Я люблю время колокольчиков.
1936
Кушнер Александр Семёнович
Современники
Никому не уйти никуда от слепого рока.
Не дано докричаться с земли до ночных светил!
Все равно, интересно понять, что “Двенадцать” Блока
Подсознательно помнят Чуковского “Крокодил”.
Как он там, в дневнике, записал: “Я сегодня гений”?
А сейчас приведу ряд примеров и совпадений.
Гуляет ветер. Порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Через болота и пески
Идут звериные полки.
И счастлив Ваня, что пред ним
Враги рассеялись как дым.
Пиф-паф! — и буйвол наутек.
За ним в испуге носорог.
Пиф-паф! — и сам гиппопотам
Бежит за ними по пятам.
Трах-тах-тах! — И только эхо
Откликается в домах.
Но где же Ляля? Ляли нет!
От девочки пропал и след.
А Катька где? — Мертва, мертва!
Простреленная голова!
Помогите! Спасите! Помилуйте!
Ах ты, Катя, моя Катя
Толстоморденькая...
Крокодилам тут гулять воспрещается.
Закрывайте окна, закрывайте двери!
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
И больше нет городового.
И вот живой
Городовой
Явился вмиг перед толпой.
Ай, ай!
Тяни, подымай!
Фотография есть, на которой они вдвоем:
Блок глядит на Чуковского. Что это, бант в петлице?
Блок как будто присыпан золой, опален огнем,
Страшный Блок, словно тлением тронутый, остролицый.
Боже мой, не спасти его. Если бы вдруг спасти!
Не в ночных — в медицинских поддержку найти светилах!
Мир, кренись,
пустота, надвигайся,
звезда, блести!
Блок глядит на него, но Чуковский помочь не в силах.
1936
Соснора Виктор Александрович
Баллада Оскара Уальда
Не в алом, атласном плаще,
с алмазной пряжкой на плече,
костляв, как тауэрский нож,
он пьян и ранен был,
когда в нечаянную ночь
любимую убил.
Над Лондоном луна-монокль,
а Лондон подо льдом.
Летает рыба надо мной
вся в нимбе золотом,
Летает рыба. Клюв, как шпиль,
мигает на мильоны миль.
Ты, рыба, отложи яйцо.
Яйцо изымет лорд.
Он с государственным лицом
детеныша убьет.
Для комплекса добра и зла,
мой сэр, еще сыра земля.
Мы знаем этот шар земной,
сие жемчужное зерно,
где маразматики семьи
блудливы, но без сил,
где каждый человек земли
любимую убил...
На нас начальник налетал.
Он бил бичом и наблюдал,
чтоб узник вежливо дышал,
как на приеме принц,
чтоб ни луча, ни мятежа,
ни человечьих лиц.
В наш административный ад
и ты упал, Уайльд.
Где Дориан?
Где твой прогноз –
брильянтовый уют?
Вон уголовник произнес:
— И этого убьют.
Ты был, как все мы, за ключом,
в кассеты камня заключен,
кандальной речью замелькал
когда-то дамский шаг,
как мы, ты загнанно мигал,
как мы, еще дышал.
Актер! Коралловый король!
Играй игрушечную роль!
На нарах ублажай и зли
библейских блох, Уайльд.
Ведь каждый человек земли
Уайльдов убивал.
Не государство и не век,
не полицейский идеал,
а каждый честный человек
Уайльдов убивал.
Кто мало-мальски, но маляр,
читал художнику мораль.
А твой герой и не поэт.
Он в кепи для игры в крокет.
Он кегли, клавиши любил,
бильярдный изумруд...
Как все, любимую убил,
и вот его убьют.
Ведь каждый в мире, кто любил,
любимую убил.
Убил банальностью холуй,
волшебник — салом свеч,
трус для убийства поцелуй
придумал,
смелый — меч.
Один так мало пел «люблю»,
другой так много — хоть в петлю,
один с идеями связал
убийство (эра, гнет),
один убьет, а сам в слезах,
другой — и не вздохнет.
Один — за нищенский матрас,
другой — за денежный маразм...
Убийцы,
старцы и юнцы —
ваш нож!
без лишних льгот!
Ведь остывают мертвецы
безвредно и легко.
Над мертвецами нет суда,
не имут сраму и стыда,
у них на горле нет петли,
овчарок на стенах,
параши в камере, поли-
ции в бесцельных снах.
Им не осмысливать лимит
мерзавцев, названных людьми
(один — бандит, другой — слюнтяй,
четвертый — негр параш),
они следят, следят, следят, —
и не молись, не плачь.
Нам не убить себя. Следят
священник и мильон солдат,
Шериф, тяжелый, как бульдог,
и нелюдимый без вина,
и Губернатор-демагог
с ботинками слона.
Не суетиться мертвецам —
у Стикса медленно мерцать,
им не напяливать белье,
белье под цвет совы,
не наблюдать, как мы блюем
у виселиц своих.
Нас, как на бойню бедных кляч,
ведет на виселицу врач,
висят врачебные часы —
паук на волоске,
пульсируют его часы,
как ужас на виске.
Идут часы моей судьбы
над Лондоном слепым.
Не поджидаю день за днем
ни оргий, ни огней.
Уж полночь близится
давно,
а гения все нет.
Что гений мне? Что я ему?
О, уйма гениев!
Уму
над бардаком не засверкать
снежинкой серебра,
будь гениальнее стократ
сам — самого себя!
Ты сказку, сказку береги,
ни бесу, ни себе не лги,
ни бесу, ни себе не верь,
не рыцарствуй на час,
когда твою откроет дверь
определенный час.
Он примет формулу твою:
— Чем заняты Вы, сэр? —
Творю.
По сумме знаний он — лицей,
по авантюрам — твой собрат,
как будто бы в одном
лице Юл Бриннер и Сократ.
Он в комнату мою проник,
проникновенный мой двойник.
Он держит плащ наперевес,
как денди дамское манто...
Но ты меня наперерез
не жди, мой матадор.
Я был быком, мой верный враг,
был матадором,
потому
свой белый лист, как белый флаг,
уже не подниму.
А в вашем вежливом бою
с державной ерундой
один сдается, — говорю, —
не бык —
так матадор.
Ваш бой — на зрительную кровь,
на множественную любовь,
ваш бой — вабанками мелькнуть
на несколько минут.
Мой бой — до дыбы, до одежд
смертельно-белых,
напролом,
без оглушительных надежд,
с единой — на перо.
Уходит час...
Идут часы...
моей судьбы мои чтецы.
Уходит час, и в череде,
пока сияет свет,
час каждый — чудо из чудес,
легенда из легенд!
Но вот войдут червивый Врач
и премированный Палач.
Врач констатирует теперь
возможности связать меня...
Втолкнут за войлочную дверь
и свяжут в три ремня.
1936-1971
Рубцов Николай Михайлович
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племён!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времён...
Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность,
И сам председатель плясал, выбиваясь из сил,
И требовал выпить за доблесть, за труд и за честность,
И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!
И быстро, как ласточки, мчался я в майском костюме
На звуки гармошки, на пенье и смех на лужке,
А мимо неслись в торопливом немолкнувшем шуме
Весенние воды, и брёвна неслись по реке...
Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно
Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!
Пустынно мерцает померкшая звёздная люстра,
И лодка моя на речной догнивает мели.
И храм старины, удивительный, белоколонный,
Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, –
Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,
Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!..
О, сельские виды! О, дивное счастье родиться
В лугах, словно ангел, под куполом синих небес!
Боюсь я, боюсь я, как вольная сильная птица,
Разбить свои крылья и больше не видеть чудес!
Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, всё понимая, без грусти пойду до могилы...
Отчизна и воля – останься, моё божество!
Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!
Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы
Старинной короной своих восходящих лучей!..
Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье
И тайные сны неподвижных больших деревень.
Никто меж полей не услышит глухое скаканье,
Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.
И только, страдая, израненный бывший десантник
Расскажет в бреду удивлённой старухе своей,
Что ночью промчался какой-то таинственный всадник,
Неведомый отрок, и скрылся в тумане полей...
1962
Фанайлова Елена Николаевна
(Egon Schiele. Die rote Hostie, 1911.
Twentieth-Century Erotic Art. Taschen, 1993)
...Все бессмертное счастье Эгона Шиле.
Моментальное фото в жемчужном тепле,
Средь осенния сырости воздух в золе.
На закате Европа, Россия во мгле.
Угловатых коленей крылатый коралл
Наугад этот порноальбом раскрывал.
Отражает читателя млечный овал.
Кто терзался отчаяньем, бился, дрожал,
В тусклом номере казни своей ожидал,
Воробья, задыхаясь, в ладонях держал?
Над коричною розою нежный приап.
Помрачающий пламень неоновых ламп.
Перечеркивал губы трагический кляп.
Вопиющий, израненный, бешеный член.
Никогда не поднимется ангел с колен.
Драгоценная патина, серебряный тлен.
Эротический почерк Фелиц и Милен.
Акварельные складки немого белья
Новобранцы сминают, убого беря.
О, психея немецкая, детка моя!
Голубое свеченье твоих ягодиц,
Двух возлюбленных падших больных голубиц.
Взгляды ростовщиков и повадки убийц.
Эротический почерк Милен и Фелиц.
Папироска, блондинка, подружка солдат,
Забежавшая в мир, где поют и свистят.
Не приманишь ее, не воротишь назад.
Этих девушек в дурно пошитом белье
Совращают мальчишки, ласкают портье.
Обнимают в подъездах, бросают в беде.
Вызывают свидетельницами в суде.
Этих девушек в черном в горящих кафе
Забирают в ночи господа в галифе,
Ожидают свиданий аутодафе.
Эта бедная нежность за пару минут,
Бесконечная бледность на пару монет.
Затяжной, несравненный, бесстрастный минет.
Пальцы гоим по шелковым бродят мыскам.
Вот теперь свою жизнь собери по кускам.
Уходи, моя радость, не стой на ветру,
Я черты твои с зеркала мозга сотру.
То неправда, что смерть хороша на миру.
Где душа соберется в воздушный объем,
Навсегда ты останешься в сердце моем.
1963
Кравцов Константин Павлович
Русский авангард
Кругом возможно Бог
А. Введенский
Светлая погода приходит от севера
и окрест Бога страшное великолепие
Книга Иова
Флоренский, мерзлота, косые сваи
Бараков детских — мокрых стойбищ крика,
Над ними краски зиждутся, истаяв
До костной ткани содранного лика,
И ягелем горит изнанка слога:
Бессмыслицы звезда или икона
Отсутствия кругом, возможно, Бога,
Светла погода, облакопрогонна,
Тряпичной куклой вмерзшее страданье
Вербует крестной славы очевидца,
Квадратом черным дышит иорданью
И тундрой яко ризой облачится
1963
Павлова Вера Анатольевна
Жилплощадь – площадь жил,
покровов, мышц, костей.
Гостиниц старожил
уже не ждет гостей.
Куда он не спешит?
Откуда он идет?
Скитальцу всюду скит.
Бродяге всюду брод.
1963
Строцев Дмитрий Юльевич
что мне куст говорит-горит
на высоком простом плече
он, как любящий взгляд, открыт
он кузнечиком спит в ключе
он горит-говорит-молчит
на широком, как грудь, ветру
где сутулая речь стоит
и усталую пьёт траву
где прямая скоба идёт
на бесслёзных идёт гробах
этот нежный костёр цветёт
как приветствие на губах
и так жалко глаза отвесть
этот певчий ожог унять
и откуда нужда, ответь
если можно тебя обнять
1991
1963
Месяц Вадим Геннадиевич
Артемий, Варвара и Дарья
Мои русские дети,
Артемий, Варвара и Дарья,
вы родились в рыбацкой деревне за морем:
красивые негры вас поднимали на руки,
для вас танцевали кадриль нарядные слуги,
но мы вернулись на весельной лодке обратно.
Мои русские дети обожали плавать по морю.
Артемий, Варвара и Дарья…
Мучители майских жуков, черепах и мышей,
ловцы человеческих душ, рисовальщики денег,
чокнутые флейтисты и дирижеры…
О, Боже! Только не поджигайте шторы!
Артемий, Варвара и Дарья…
Для кого-то горечь это последнее счастье,
а разговоры с врагом – способ любви.
Мы предпочитали водить хороводы,
на берегах пресноводных рек.
Мы любили реки на букву «О»:
Обь… Ориноко… Онон..
На берегу Оки
мы построили храм в березовой роще,
в честь архангела Михаила его назвали,
стояли три ночи с факелами у входа,
отгоняя бесов…
И наш каменный храм стоит поныне,
застывший будто корабль в ледяной пустыне…
И теперь мы можем ехать куда хотим,
но почему-то не едем…
1966
Власов Герман Евгеньевич
«Опишите девочку, опишите воробья…»
И. Бунин
Опишите снег, почему он ровен, отчего приходит, куда идёт.
Почему не гром, но всегда огромен, как «Война и Мир» или Новый год.
И о ком трещат тростниковой дудкой в ледяной глазури стволы берёз.
Расскажите так, чтобы стало жутко, нарисуйте волны её волос.
В череде крахмальной, в пылу метели абрисы летели (к кому? куда?);
поясните так, чтобы захотели влаги пересохшие берега,
будто губы речь (гласными, устало). Не сугробы — линии у ворот, —
всё в согласных — складками покрывало, солнечный прищур или алый рот.
Ну, а если спросят — глаза ли имя? — чем я больше утренне дорожу, —
так отвечу: это солнечный иней — больше ничего я им не скажу.
Видишь, как на окнах растут омелы, а продышишь — омуты глубоки,
и скрипят по ватману (чисто, смело!) эти твёрдо-красные каблуки.
Входишь в белый тир из семян и зёрен (хочешь — и вернуть её помогу?)
но слетелись птицы от ветхих кровель: хохлятся, охотятся на снегу.
1967
Сусоров Евгений Борисович
Реквием последнему врагу
Доспехи вдрызг. Шлем сброшен. На смех курам
мой вид. И слава Богу - смерть вблизи.
На борозде войны под Азенкуром
стою, по наколенники в грязи.
Где пала голубая орифламма
в объятья сотни бешеных копыт,
и плачет к отступлению навзрыд
далекий рог. И щит, врезаясь в щит,
кричит, как иудей над пеплом Храма -
В оси еще живого колеса
голов, кирас, блестящих конских крупов
стою, светя средь гор железных трупов
свечой кровоточащего лица.
Виват тебе, неведомый мой брат,
что, налетев всей массой мне на грудь,
от крови пьяный, в плен решил не брать!
Виват огню твоих прекрасных рук.
Руби наотмашь, не дрожи, не целься.
Мой меч - обломок, жду и не бегу.
На лютне стали, мальчик из Уэлльса,
спой реквием последнему врагу.
Аррасских графов ветренный потомок,
я шел, пока хватало сил, бренча
железом. И за жизнь, как за обломок
холодного кастильского меча
держался. Но всему свои пределы -
искромсан щит, забился в корчах конь...
Ты слышишь, слышишь, Пресвятая Дева,
хранившая французов испокон:
когда последний из полка, устав
от боли, опрокинется на шелк
штандарта, сжав подрубленный сустав,
крестом себя по пашне распластав -
не осуди. Пока он мог - он шел.
Виват тебе, неведомый мой брат!
Виват огню твоих прекрасных рук!
Руби наотмашь, не дрожи, не целься.
Мой меч - обломок, жду и не бегу.
На лютне стали, мальчик из Уэлльса,
спой реквием последнему врагу.
1967-2004
Новиков Денис Геннадьевич
Одиночества личная тема,
я закрыл бы тебя наконец,
но одна существует проблема
с отделеньем козлов от овец.
Одиночества вечная палка,
два конца у тебя - одному
тишина и рыбалка, а балка,
а петля с табуреткой кому?
1968
Ватутина Мария Олеговна
В день зачатья с утра у Марии не меряно дел.
То застелет Мария постель, то расстелет постель.
По квартире трусит, убирается, гладит, живёт,
То погладит Мария живот, то замрет, то споёт.
Это химия, химия слова, которым наднесь
Пробуравили мозг ей и вставили страшную весть.
Разморозит мясное Мария, остудит вино…
Всё не просто предсказано, всё уже в яви дано.
Кто войдет к ней, уже и неважно Марии совсем.
Что за город простерся вокруг: Воркута, Вифлеем…
Будет Бог или мальчик, неважно, неважно, нева…
Иордан ли, Нева ли… Но все-таки мальчик. Москва.
Расторопна Мария, накрыла, сама прибралась.
То-то мать говорила: в тебе африканская страсть,
То-то сглазила мать: пустоцвет, говорит, пустоцвет.
Просит чуда у девы, у старой, на старости лет.
У Марии любовный озноб, распалилась, зашлась.
Зван любовник сегодня к пяти, жизнь почти удалась.
Но какие же всё это мелочи: точный звонок,
Скрип незапертой двери, объятия через порог.
Что любовник, что хлопоты?! Ласковы наши тела.
Всё свершилось, пока поджидала да пряжу пряла.
1968
Поляков Андрей Геннадиевич
Какие торжества в сомнительной отчизне?
Овидий запрещен, а чем наполнить день?
Переверни тетрадь, читатель мой, присвистни, -
на стол перелетит ее двойная тень.
Тогда отметишь ты шум ветра, клекот орлий;
земная пелена сорвется с глаз твоих;
прилежней станет слух! слова проснутся в горле!
ты к небу воспаришь на крыльях сих двоих
и различишь внизу подвижную картинку:
уж вечер; уж народ сгоняет пастушок;
уж Август миновал - поднялись, как пружинки,
над крышами дымы; уже валит снежок,
в столице дорогой - и то зима настала;
благополучно пал последний легион,
и варварский вандал с душою из металла
себе устроил хлев средь бюстов и колонн.
Зачем ему стихи? нехитрая забава.
Любое из имен на лезвии ножа
вращай туда-сюда; а бережная слава
сама найдет того, кому она нужна.
Ловец латинских пчел, пытавшихся укрыться
в развеянный чертог, не бойся преуспеть
на поприще своем, чтоб с участью смириться, -
нет участи светлей, чем в Риме умереть.
Но весь ты не умрешь; доказано другими -
заштопает судьбу, как честная игла,
любое из имен, произнесенных в Риме...
Я отложил тетрадь и встал из-за стола.
1969
Черных Наталия Борисовна
Лейла
Нет светлоглазым длинноглазым счастья, а Лейле счастье дарено;
оно как чёрный камень.
Кто – Сам Господь – посуды тонну вымыл бы, а Лейла улыбается, аминь.
Кто – вкусно так готовит, в полусне, и засыпая возле плиты,
под головою виноград:
Сам Бог любовью ранен.
Ей двадцать лет, и лоно – ворох ржи со спорыньёй, и талия – прикинь.
Всё лишь игрушки, о чём я написала.
Лейла, как хочется назвать тебя святой, питомица потомков Улугбека,
с дешёвым крестиком на шее.
Услышала, пришла, и в брюках, допустили, как свою.
Но речь-то не о том. О том, что сон твой – виноград,
Господен виноград, а сердце бдит, и в снах по ягоде играют светом гроздья,
как вкусно маслом свежим губы тёмные покрыты,
а кожа золотится так светло, что перед ней блондинки побледнели,
что глупый дядька на авто, с членами в голове, с деньгами в голове,
себе не будет рад.
О мой возлюбленный, елень в горах памирских,
сын Авиценны и Гурджиева, рахим!
Садык рахим, я песнь тебе пою, рахим –
а он стремится к яблокам гранатовым, к цветам седого хлопка,
он Лейлу жаждет видеть, мудрую речную тень, идущую в неведомое море –
Богом ход её храним.
Что есть в словах, географических названьях, исторических романах –
винная чуть кисленькая пробка.
Вот Ангелов корить мне было б стыдно, а корила.
Лейла – ангел, с ней – её рахим.
О ангелы начал и духи календарные, подвластные началам,
не скупитесь прославить Лейлу!
Серой коре парков и серым веществам
не уберечь и не вместить красы стыдливой Лейлы,
её святого золота на красном, и поступь с луночкой, и угол лицевой.
Когда к полуночи устанет Лейла печь волшебные свои лепёшки,
зовя рахима и сестру Зюлейку,
светлеет небо над Памиром,
– О мой возлюбленный, ты ветвь моя, уж ты мне не нужна.
Тебя я потоптала у плиты,
растёрла этой обувью, украшенной курящим опий турком
и проданной колющим опий китайцем,
а всё, садык рахим, в глазах моих чуть пыльной розой мартовской, всё ты.
Ах, Соня, Сонечка моя, мне сменщица, приди,
примчись ты из Твери своей весенним рыжим зайцем.
Танцует Лейла, лал её печален, но греет обезлюдевшее сердце,
а тело небольшое так и ходит
меж яств и вод, меж складок и зеркал, танцует Лейла.
Золотая Лейла. И шах молчит.
– О грех мне, мой рахим, я знаю, что чужое трогать горько,
но вот шайтан весёлый водит.
Как больно по рукам, хоть не видать, кто бьёт – ты асассин, сунит или шиит…
Моя доверчивая мягкая рука касается чужого белья и платья, как стыдно
мне!
Зачем мне эта рыба!
О не судите Ангелов, что Лейлу они не защитили.
Как ей плясать и петь – и пить потом вестибо?
Как Лейле вдохновить стихи о себе?
Не муза Лейла, битая кнутом, но муза Лейлу любит;
стихи текут, играет лал, Ширин вошла к Фархаду.
Но что экзотика поэту. Как досадно,
что тёмные глаза, они глаза любви, что детские ладошки, как у меня,
их мыло с розой губит.
Нет, не затем, не потому, не ради – а ради Бухары и красоты Хорезма,
ради Христова сада,
постелите постель Лейле. Усыпьте розами, турецкой ткани принесите.
Где ткани Бухары, скорей…
Иди же, Беатриче, к Бенедикту, иди Ширин к Фархаду…
Где, Лейла, твой Меджнун…
2013
Грантс Янис
Тик-так
день промок.
и ты промок,
добираясь вплавь.
закрывайся на замок.
сковородку ставь.
жарь яичницу из трёх.
кофе заваргань.
(просто дура! дура, Лёх!
дура, а не дрянь!)
ты излечишься (тик-так).
справишься (тик-так).
только это всё не так,
даже если так.
1970-1999
Д'ркин Веня (Литвинов Александр Михайлович)
Рябиной за окном
Мертвенный пепел лун в трауре неба,
Перхотью буквы звезд - мое имя,
Чтобы его прочесть столько верст.
Нибелунг, ничего у тебя не выйдет -
кошка сдохла, хвост облез.
И никто эту кровь нe выпьет,
и никто ее плоть не съест.
Ждешь? Врешь!
В руках синдромная дрожь.
Пьешь? Что ж...
На то и солнечный день раскис
в квадрате окна... а-а-а...
И твоя мама больна, и твоя мама одна.
Утешься собственным сном, где я -
рябиной за окном.
Вольному руки греть в пламени танго,
Я заклинаю пить воды Конго,
Чтобы пожар отмыть - петь да петь.
Нибелунг, это палит костры туземка -
бронзовая самка гну.
И ты в клетке ее так крепко, что
не поймешь, почему...
"Весна" - похмельный сладко мурчит бес сна.
Вчера была далека, сегодня в горле блесна... а-а-а...
Твое вино не беда, когда вина не ясна.
Еще одним серым днем на кухне с грязным столом,
Где я - рябиной за окном.
В памяти млечных рун - смерти и корни.
В рунах - движение зла в миокарде,
Чтобы его простить - два крыла.
Нибелунг, это плавит твой воск конвектор -
Перья крыльев вмерзли в сталь.
Память в трубы уносит ветром... Улетай! Улетай!
Семь бед - один ответ - Бога нет как нет,
Где на столе будет гроб, там на столе будет спирт.
Где за столом кто-то пьет, там под столом кто-то спит.
Где человеческий лом присыпан хлоркой и льдом -
Там я - рябиной за окном.
1971
Мурзин Дмитрий Владимирович
И. Дронову
Все наши пьянки и лепет детский
Выложат на ютубе.
Я буду Кенжеевым, ты — Гандлевским,
Цветкова у нас не будет.
Мы будем встречаться раз в два-три года
В каком-нибудь месте света.
Ты будешь меня называть уродом,
Я буду терпеть всё это.
Ну, а когда нас оставят силы,
И место дадут в раю,
Тогда ты придёшь на мою могилу,
А я приду на твою.
1971
Нечаева Ольга Анатольевна
В пыли и скалах под очень чистым небесным сводом
Паучий город раскинул сети и ловит море.
Вот над прибоем стоит пришелец, глядит на воду:
В движеньях нега, в зубах окурок, тоска во взоре.
Хрестоматийно белеет парус, и ветер свищет,
И мачта гнётся, и как ей гнуться не надоело…
Вздохни свободней, шагни подальше — никто не сыщет,
Да как отыщешь в таком просторе чужое тело?
Но будет биться вот здесь, левее, пониже горла
Солёный, влажный комок, и будет сочиться алым,
И не отпустит тебя, какая б волна ни стёрла
Твой след на этих спокойных, твёрдых, надёжных скалах.
Следи устало за сменой красок, игрою линий.
Сядь поудобней и подбородок уткни в коленки
И равнодушно гляди за море, туда, где синий
С лазурным цветом, сходясь, теряют свои оттенки.
1971
Сваровский Фёдор Николаевич
Бедная Дженни
Корищенко первый раз поехал на отдых
один
на жену денег не хватило
растрата обусловлена воспалением легких
врач сказал нужно где-то прогреться
необходим теплый, насыщенный йодом воздух
но в ближних странах все дорого теперь
пришлось выбирать из далеких
на пляже смотрит:
толстая шестнадцатилетняя Дженни
купается с папой и мамой на надувном матрасе
над рыхлой попою у нее
временная кельтская татуировка
плывет поперек матраса
неловко
передвигая белыми
большими ногами
Корищенко думает:
спаси
Господь
всех неуклюжих
сделай из них людей великодушных
сделай их такими
чтобы лучше этих всех загорелых
стройных
думает:
если так уж
все это необходимо
чтобы она такая
пусть эта Дженни
выйдет замуж
за хорошего какого-нибудь умного мужа
хоть за моего младшего брата
Диму
он кандидат наук и доцент, биолог
или за двоюродного Женю
он вообще пишет книги и уважаемый в научном сообществе археолог
муж будет ценить вот эти толстые ее движения
ведь она же
не виновата
пусть у них родятся красивые дети
женского пола
и позже еще ребята
даже позвонил жене
рассказал про все это
она заплакала
говорит: Сережа, у тебя нету брата
Димы
нету никакого Жени
у тебя вообще родственников нету
10 лет как никого не осталось
я же говорила
вот этого я и боялась
это опять обострение
у всех обычно весной
а у тебя
почему-то летом
сейчас же начинай пить лекарство
и в середине дня вообще не выходи из тени
Корищенко отвечает:
конечно
не беспокойся
и думает:
ни Мити тебе ни Жени
бедная Дженни
бедная
наша
Дженни
1972
Одаренко Святослав Олегович
В деревянном домике на Российской
живет милая клетчатая старушка
она варит бульон и говорит по-валлийски…
на самом деле не милая клетчатая старушка
а полосатая баба с раздувшейся от семок тушкой
и даже не по-английски лопочет – уж я бы понял! –
а каркает русским матом –
с ухватом, слюной и вообще все как надо
моя душа стонет от восхищения
и сердце падает до самых пят
когда я вижу здесь грязных пыльных котят
не боящихся уже ничего
греющих на солнце животы и спины
когда я тебя целовал
в пять утра у твоей машины
в окошко другого подъезда смотрел на нас
полуголый мужчина
тоже пухлый и красный
наверное это у них племенное семейное похмельное –
их тоже любят и они никогда не спят.
1973
Рычкова-Закаблуковская Алёна
Река
Как они /так/ живут никто не знает.
Пожимают плечами люди: вот, мол, два дурака.
А у них река через дом протекает.
Понимаете ли – Река.
И о чём бы там не твердили судьи,
У реки свои потайные смыслы –
Где убудет одно, там другое прибудет.
Русло выпятив коромыслом,
То ребёночка в дом заносит,
То выносит дощатый гроб.
И о чём у ней не попросят –
Норовит коль не в глаз, так в лоб.
Колыханья всё да кохання.
Рыбный омут – тоска взахлёб,
Занавесочка в детской спальне,
Столик беленький пеленальный…
Соглядатай сам и холоп,
При реке, как при мамке родной,
Он налаживает уду
На ленка. А она у брода
Всё дудит, да дудит в дуду:
– Не позвать ли, мой свет, шамана?
Пусть он за стену перенесёт
Эту реку.
С ХамарДабана
Ветры дуют, шуга плывет
И раскачиваются снасти
На малюсеньком островке.
– Что ты, душенька, наше счастье
На Реке.
1975
Боярских Екатерина Геннадьевна
Воздух принял облик человека,
поменял себя с собой местами.
Допустил провалы и просветы,
упустил неважные детали.
Воздух обнял облик человечка,
честно повторил его изъяны –
это первый сумеречный встречный,
кто лежал на дне воздушной ямы,
у кого не сложены, не сшиты
лоскутки и блёстки-отголоски.
Жизнь не станет выше или шире.
Воздух добавляет только воздух.
Кто прочтёт его неосязанье
на своей обманчивой ладони?
Разве что осинки-партизанки,
мелочь тонконогая на склоне.
Воздух лета движет воздух леса.
Воздух лиса лижет воздух лапы.
Кто-то дышит, чтобы не исчезнуть,
или пишет, чтобы не заплакать.
Не оттуда, но и не отсюда,
он лишён и знанья и незнанья,
о себе он помнит только чудо:
«У меня воздушное посланье».
Я не знаю, как его достигнуть,
и не помню, как его доставить.
Всё, что я могу, – просить: «Прости мне,
то, чем это “я” опять не станет».
Бесконечный, запертый в конечном,
воздух понимает, что он воздух,
и бросает камень человечий
в пропасть человеческого роста.
Он летит и падает сквозь облак,
и летит, и падает сквозь возраст.
Этот воздух прожил этот облик.
Этот облик любит этот воздух.
Непредмет, который стал предметом –
оболочкой, бывшей перекличкой,
на краю усталого предместья
упадёт беспалой рукавичкой,
и ему осинки-следопытки,
ломаные линии на склоне,
прочитают с первой же попытки
прямо по отсутствию ладони:
Пресекалось и пересекалось
больше и не больше, чем дыханье.
Всё казалось. Всё соприкасалось.
Вот и всё воздушное посланье.
1975
Михеева Светлана Анатольевна
Многие думают, женщины – это платья,
Качаются на ветру. Траурным красным кленом
Качаются на ветру.
Буря лохматит сосны, треплет в сухом бору.
Окна сверкают, стекла со вздохом бьются,
Ищут возможности выскользнуть, не даются
В руки вёрткие занавески.
Женщины – это подрагивания и трески,
Вовсе не платья.
Если и платья, то, думается, другие:
Нечто общее, плавная ностальгия,
Нечто, общее плаванье, отплыванье –
Типа, ежесекундное забыванье
Превращается в признаки звука, знака,
Женщиныобразы, плывущие по ветру налегке,
Ибо Господь в отъезде, крепости – на замке,
Рвутся вперед охотники, лает в лесу собака.
Книга скрипит, бумага горит в руке.
Может, ты с чемто большим накоротке,
Может чтото большее накалякал? –
Смех деревьев, тело поёт в реке.
Стихотворение – это мешочек мрака,
В нем блуждает – на кухне, на чердаке,
Между книг и на дне бельевого бака
Ветер. Ищет с пристрастием вурдалака
Женщину –
…………..опечатку в третьем катрене, второй строке.
1975
Шевченко Ганна Александровна
Поэзия подобна листопаду –
летят листы, дымятся сентябри,
чтобы отдаться внутреннему гаду,
с себя снимаешь кожу изнутри.
Разденешься, на плечики повесишь,
нечаянные мерзости смахнешь,
и развернутся в сумеречной взвеси
испод, карманы, юбка солнцеклеш.
О, если б знали, из каких обрезков
растут снега, кристаллы, журавли.
И ты, душа, то медленно, то резко
научишься в локации земли
осознанно цвести; неважно где ты
окажешься, когда наступит срок,
среди растений тоже есть поэты –
Латук, Ромашка, Примула, Чеснок.
1976
Рубинский Константин Сергеевич
«Положи этот камень на место…»
Ю. Мориц
Море глотать не хочет один голыш.
Даже лизнуть – нет, думает, не лизну!
Море других полощет вовсю, но лишь
Он подвернётся – сворачивает волну.
Как ни старается сдвинуться он к воде,
Как до холодной кромки ни тянет бок,
Белая пена не жаждет им овладеть,
В чёрном песке своё хороня жабо.
Чем не сумел угодить Посейдону он,
Кто его проклял, чёрного, как кулак? –
Братьев его орошает солёный сон,
Этот же – сух и тяжек, горяч и наг.
…На берегу у самой воды стоишь,
Брызги, как поцелуи, ловя лицом.
Море глотать не хочет один голыш,
Ну, а тебе что за дело, в конце концов?
Нам ли в расклад этот тайный, пасьянс глухой
Лезть, исправляя порядок заветных дел?
Но, осторожно погладив голыш рукой,
Будто случайно сдвигаешь его к воде.
Может быть, план Вселенной сейчас задев
Или нарушив движенье незримых сил,
Ты на себя навлекаешь священный гнев –
Ради того, чтобы камень дышал и пил.
1977
Давыдов Данила Михайлович
ненавистен и тот кто думает что в телячем вагоне
мы получше чем на диване что-то догоним
но ненавистен и тот который клянёт свой род
ожидает звонка, трубку никогда не берет.
ненавистны,пожалуй, все. хоть хомячок в колесе
хоть эта старая дура, что цифру неправильно в индексе
ненавистны родные, далекие тем боле, и вообще
ненавистны всякие, кто перемещаются средь вещей
я к чему говорю? учить любви уж не мне
есть профессионалы по этому делу в родной стране
я не хочу любви, не хочу тепла
не хочу,удивитесь, даже чтоб не было зла—
—зло-то оно смешное, вторичное, христиане подтвердят
просто отсутствие свойств,а не свойство,но хуже,взят
за шкирку или кадык,ты вскрываешь тайник—
и фиг бы с ним, с тайником, но спрашивают, кто ученик,
кто учитель, кто родители, кто брат и сестра
кто сюда еще приходил, кто соседи, кто вот с того двора
и так далее. снимут кожу с тебя
исключительно истину возлюбя
правда тогда хорошо, когда за нею
не кроется большая ложь
добро хорошо, когда зло ничтожно, но это, полож—
ем не всегда получается, бывает и поболе зло.
оно пустота, изнанка, ну просто нам вот не повезло.
любовь бывает, когда ее называют так
это умеет всяк, и хитроумный,
и среднего разума, и простак
милость бывает, когда ты веришь,
а вера бывает, когда ты с ней
часто нет ничего этого, приходится лишь потесней
здесь должна быть строфа морали,
но такой не будет строфы
я знаю то же, что вы, и я знаю, то же, что вы
вообще, категории рождают лишь болтовню
но и то странное неуловимое чувство, которое я храню
1980
Клиновой Иван Владимирович
Александр Горгоныч заводит свой танцмобиль,
У него под капотом чардаш, тустеп, кадриль –
Ждут его заливные луга и деваха сверху.
Он давно уже лыс. Подает как брутальный стиль:
Мол, ему сам Брюс Виллис брат, не страшна и перхоть.
Вот он мчит по хайвэю, а рядом идет гроза,
И глаза у нее – что дисковая фреза,
В волосах там и тут – мегавольтовые прожилки.
Александр и раньше не помнил, где тормоза,
А теперь зажимает педаль, аж скрипит в затылке,
И кадриль превращается попросту в круговерть,
Подвергая сомнению пункты любых оферт,
Что когда-либо доводилось ему заключать с планидой.
Александр Горгоныч не верит в такую смерть,
И беззлобно смеется ей в зеркало заднего вида.
И гроза потухает где-то там позади,
Распускает вкрутую завитые бигуди
И бредет себе кучеряво, простоволосо.
Александр Горгоныч, луженый, что твой луддит,
Мчит вперед по хайвэю, и смех летит под колеса.
1977
Давыдов Данила Михайлович
ненавистен и тот кто думает что в телячем вагоне
мы получше чем на диване что-то догоним
но ненавистен и тот который клянёт свой род
ожидает звонка, трубку никогда не берет.
ненавистны,пожалуй, все. хоть хомячок в колесе
хоть эта старая дура, что цифру неправильно в индексе
ненавистны родные, далекие тем боле, и вообще
ненавистны всякие, кто перемещаются средь вещей
я к чему говорю? учить любви уж не мне
есть профессионалы по этому делу в родной стране
я не хочу любви, не хочу тепла
не хочу,удивитесь, даже чтоб не было зла—
—зло-то оно смешное, вторичное, христиане подтвердят
просто отсутствие свойств,а не свойство,но хуже,взят
за шкирку или кадык,ты вскрываешь тайник—
и фиг бы с ним, с тайником, но спрашивают, кто ученик,
кто учитель, кто родители, кто брат и сестра
кто сюда еще приходил, кто соседи, кто вот с того двора
и так далее. снимут кожу с тебя
исключительно истину возлюбя
правда тогда хорошо, когда за нею
не кроется большая ложь
добро хорошо, когда зло ничтожно, но это, полож—
ем не всегда получается, бывает и поболе зло.
оно пустота, изнанка, ну просто нам вот не повезло.
любовь бывает, когда ее называют так
это умеет всяк, и хитроумный,
и среднего разума, и простак
милость бывает, когда ты веришь,
а вера бывает, когда ты с ней
часто нет ничего этого, приходится лишь потесней
здесь должна быть строфа морали,
но такой не будет строфы
я знаю то же, что вы, и я знаю, то же, что вы
вообще, категории рождают лишь болтовню
но и то странное неуловимое чувство, которое я храню
1989
Александрова Нина Андреевна
она говорит:
терминатор Т-300 наверняка понимает ассемблер,
там в одном из эпизодов ясно виден кусок кода
волнуется, что за ней приплывет эльфийский корабль
а она не заметит — так как морось, туман и вообще отвратительная погода
она говорит:
нужен план на случай нападения зомби,
где достать боеприпасы, как угнать машину, куда податься,
сообщает, что решила стать диктатором маленькой африканской страны,
но автостопом доехать до океана сложней, чем могло показаться
она говорит, что скоро энергетический кризис и пора уезжать в деревню
дичать, бороться за выживание, словно тысячи лет назад,
нужно учиться строить землянки и собирать коренья.
потом допивает какао, берет его за руку, серьезно глядит в глаза:
— ты ведь научишь меня не глядя стрелять из винтовки,
не рефлексировать, никогда ничего не бояться,
складывать правильных журавликов из бумаги,
она говорит: я правда, правда буду очень стараться,
когда я вырасту, я хочу быть как Сара Коннор,
конечно не в смысле психованной матерью-одиночкой,
а женщиной с оружейным подвалом в мексиканской пустыне
или возможно даже суперзлодеем, еще не решила точно
а пока я не выросла, не вырастай и ты — никогда — вместе со мною.
води меня за руку, глупую, маленькую, просто будь рядом,
чтобы дурацкими криками пугать прохожих или скакать по лужам,
будь кем хочешь: другом, мужем, любовником или братом.
лишь бы мы лежали под одеялом, обнявшись, как два эмбриона,
переплетая пальцы, медленно прорастая друг в друга,
а ветер менял направление, снизу вверх поднимая сухие листья,
и начиналась зима и заканчивалась Кали-Юга
x